У Троцкого были интеллектуальные и волевые качества для того, чтобы стать «первым Тито» или «российским Дэном». Террор в мирное время — во всяком случае, в сталинских размерах — ему, скорее всего, не понадобился бы, поскольку ни его исторические заслуги не нуждались в подобных коррекциях, ни личность — в самоутверждении такого рода. Конечно, как и Тито, как и Дэн, совсем без политзаключенных Троцкий бы не обошелся. Однако вполне можно предположить, что обошелся бы без железного занавеса. Но кончилось бы все, наверное, вряд ли лучше, чем в бывшем государстве Тито. (Последний, кстати, не нравился православному сербскому большинству еще и тем, что был чужаком — хорватом. Его и за гробом продолжают этим шпынять, точно как призрак «Лейбы Бронштейна»: вот, насажал на нашу шею разных инородцев! Только специально-разоблачительного имени вроде, скажем, Пепе, чтоб еще больше отдавало Ватиканом, сербы не додумались изобрести.)
А что было бы в СССР, если бы страну повел дальше Бухарин под своим девизом «Обогащайтесь»? Не исключено, что в конце концов партию свергли бы, большевиков разогнали. Но к тому времени мировой кризис 1930-х вряд ли успел бы закончиться; и поскольку при таких условиях задачи идти России некуда, кроме как на глобальный рынок, а предложить там нечего, кроме традиционных зерна, пеньки и льна, — страна, скорее всего, снова погрузилась бы в разложение и хаос. Возможен другой вариант: поднакопившее ресурсов и сохранившее в неприкосновенности все свои устои крестьянство устраивает новую войну за очередной передел в духе Болотникова-Разина-Пугачева.
Поэтому даже смысла нет задаваться следующим по порядку вопросом: что, если бы сам Сталин не разорвал тактический союз с «правыми» и не свернул нэп? Тут гадать не приходится — именно такой вариант опробовал Горбачев. Начали с кооперативов, те быстро «институализировались» очень самобытным, чисто местным способом, превратившись в конторы по обналичке казенных бюджетов на потребу краснодиректсрской и комсомольской шушере, через пару лет и вся экономика развалилась, а потом политическая система посыпалась как карточный домик.
Политическая линия Сталина в середине 20-х со стороны выглядела извилистой, если не сказать непоследовательной. Вместе с Бухариным он продолжал отстаивать нэп, в то время как троцкисты, в чьем лагере очутились и Зиновьев с Каменевым, выступали за ограничение частного сектора. Для Троцкого и соратников очевидно, что «мелкобуржуазная стихия» и социализм — две вещи несовместные. Евгений Преображенский выдвигает лозунг «социалистического накопления» — ускоренной индустриальной модернизации за счет крестьян. Естественно, обе противоборствующие стороны, излагая свои резоны, без конца обращались к «тени отца» — Ильича. На том этапе дело кончилось исключением Троцкого и Каменева из политбюро; Зиновьева выгнали с поста председателя исполкома Коминтерна. Далее, как говорится, — везде. И всех…
Вскоре, однако, происходит то, за что Сталина обвинили потом в плагиате: дескать, взял у троцкистов их идею, и вместо мирного, благостного нэпа началась индустриальная гонка с попутным геноцидом русской нации, отдельными, в чем-то даже преступными перегибами в отношении некоторых других народов, например, украинского; наконец, многочисленные недочеты и ошибки с остальными, вроде вайнахов. (Последним определением, помнится, блеснул пару лет назад, в очередную годовщину депортации этнический ингуш, генерал ФСБ Зязиков.)
Но, быть может, возрождение в полном объеме «великой крестьянской державы» на самом деле, как утверждали троцкисты, грозило завести в политический тупик? И когда Сталин в 1925-м проехал по стране, руководя по старой памяти хлебозаготовками на местах, он убедился воочию в правоте «левых» — либо социалистическая индустриализация, либо… В лучшем случае — сползание в какой-нибудь реформизм или ревизионизм с неизбежной утратой власти.
В конце концов все вопросы жизни и смерти уперлись, как видим, вовсе не в запаздывающую всемирную революцию, а в вязкую глубинку «Сердцевинной Земли» человечества, которую на переломе столетий романтически воспел тот самый лорд Маккиндер, папа самоновейшей геополитической теории образца 1890-х, не ведавший о своих духовных бастардах в лице З. Бжезинского, А.Дугина и Академии Генштаба ВС РФ. (Спустя лет сорок, ближе к нынешнему возрасту первого из них, сэр Джон окончательно переключится на идеи более здравые и практичные — спрогнозирует, например, образование биполярного мира.)
Оглянемся для ясности на мировую картину. Уже тогда во многих передовых странах в сельском хозяйстве было занято не более 10–15 % самодеятельного населения, а в Англии, например, меньше восьми процентов. Аграрный сектор нэповского СССР на этом фоне был чрезмерно велик, его экономика — экстенсивна и неэффективна. Советский народ, как был до революции, так и остался сельским на восемь десятых, три четверти этой массы кормились исключительно своим трудом на земле. Совсем как в нынешнем Китае, только там на пригодной для земледелия половине страны климат по преимуществу муссонный, он еще до всякой интенсификации позволял снимать по два, а то и три урожая в году; и опустынивание плодородных лессовых долин в бассейнах великих рек стало принимать критические размеры всего каких-то лет двадцать назад. А России как раз перед революцией начинало уже вплотную грозить аграрное перенаселение; собственно, его первые издержки и стали одной из важнейших причин социального взрыва. Передел помещичьих земель и колоссальные людские потери в Гражданскую войну, конечно, снизили в какой-то степени это давление; однако с тогдашними демографическими характеристиками страны (первое и единственное поколение «детей нэпа» было, как известно, самым многолюдным из рожденных когда-либо не только за всю прежнюю, но и за последующую историю РСФСР-России) «сносная жизнь» продлилась бы, скорей всего, недолго.
Но почему лишь в российско-советской империи первоначальный бунт сельской косности против всего чужого и чуждого ей обернулся в конечном итоге полномасштабным антропологическим кризисом, ставящим под угрозу уже в недальней перспективе само бытие целых народов?
…Начать придется с времен весьма отдаленных. Два центра зарождения русской государственности, Киев и Новгород, были долгое время разделены финно-угорскими племенами. Впоследствии большинство автохтонов переняло динамичную культуру широко расселившихся славян. Однако те были носителями хозяйственно-культурного типа, который формировался в совершенно иных природных условиях, неподалеку от древнейших центров земледелия. Большинство ученых сейчас считает, что основной территорией формирования славянской общности были нынешние Украина и Польша, а расселение на север и северо-восток началось сравнительно поздно, в IV–VII веках новой эры. Надо полагать, климат там и прежде был не в пример благополучнее, чем на просторах «Сердцевинной Земли».
С тех самых пор все русское хозяйство постепенно, но неуклонно превращалось в погоню за несбыточным. Население Нечерноземья, подчиняясь древнему психологическому стереотипу, мучительно пыталось воссоздать изобилие хлеба, каш и пирогов своей прародины. И еще полбеды, пока сеяли там в основном устойчивые к сельскохозяйственному риску рожь, гречиху и ячмень. Потом аграрная идеология социализма постаралась нивелировать и эти нехитрые приемы хлебно-крупяного выживания. За полвека после нэпа посевной клин ржи в СССР сократился более чем втрое — с 27 до 8,1 млн. га; площади, отведенные пшенице, выросли с примерно равного старта почти пропорционально упомянутому падению.
Так, по-видимому, впервые в истории отечества отмечается феномен, «навязывание» которого любой наш умный, добрый патриот приписывает почему-то Западу и всей местной гнилой интеллигенции, наипаче «либерастам-ельциноидам, продавшимся ЦРУ», — и неустанно клянет их за это. То есть некоторое умозрение было чисто механически, возможно, даже «грубо» и вполне «насильственно» пересажено на почву, не слишком для него подходящую. Но поскольку в ту эпоху на заокеанском континенте воины-разведчики не только не организовывали центральных управлений, но разве лишь «сном или духом» подозревали о существовании земли своих почти забытых предков, относя ее к запредельным мирам; поскольку слова «либерализм», «интеллигенция», «реформа» и «модернизация» были тогда знакомы лишь жителям Средиземноморья, да и по смыслу мало совпадали с нынешними, — то история позволила себе пошутить в очередной раз. В нашем случае «родненькой», следовательно, практически неотвязной оказалась как раз основополагающая идея, а почва, куда ее силились воткнуть, — совсем наоборот. И этот перевертыш, как увидим, сыграл поистине роковую роль в судьбах страны.
