Ничего подобного не случилось. Более того, когда уже шла ожесточенная борьба и кровь лилась рекой, большевики подвергли репрессиям и крестьянское большинство страны — у мужиков отбирали не только запасы зерна, но уже розданную землю!

И этот расклад тоже относили к «диктатуре пролетариата». Впрочем, везде и всегда, вплоть до Нового времени репрессивные аппараты власти, численность которых была относительно невелика, как правило, без особых проблем справлялись с бунтующими массами, имея преимущества в организации, навыках, вооружении и легитимности. Большевики использовали этот исторический опыт, придав последней составляющей форму идеологемы.

Как раз в 1918 году тогдашний ведущий теоретик марксизма, идейный душеприказчик Энгельса Карл Каутский, знавший чуть ли не наизусть все написанное основателями, авторитетно заявил: под «революционной диктатурой пролетариата» Маркс разумел не форму правления, исключающую демократические процедуры, а некое «состояние господства». Господство же пролетариата, как большинства населения, возможно лишь при строжайшем соблюдении этих процедур: например, Парижская Коммуна, высочайший образец пролетарской диктатуры, была избрана всеобщим голосованием.

Логика Каутского понятна: Маркс, как хорошо образованный человек, безусловно, знал, что разумели под словом «диктатура» в античности. С этой точки зрения идея диктатуры пролетариата, понятая буквально, как ее описывал Ленин в Швейцарии, — бредовая фантазия. Но как тактико-стратегический инструмент непрерывной борьбы идея вполне себя оправдала, и Ленин оказался на голову выше оппонентов. В разваливающейся империи с неграмотным народом, при неразрешимых процедурным путем социальных, национальных и прочих противоречиях вся русская элита боролась за демократию. Коль скоро монархическая идея была полностью дискредитирована, интеллигенты, дворяне, офицеры и инженеры не придумали ничего иного, как предложить народу либеральные постулаты.

Не менее, если не более важным элементом пролетарско-диктаторского комплекса, наряду с уничтожением старой государственной машины и построением новой с самых азов, было подавление оппозиции. В конечном итоге вернулись к обыкновенному для авторитарных режимов аппарату с полным набором репрессий. В сентябре 1918-го был объявлен красный террор. Большевистское формотворчество оказалось совершенно неоригинальным, сочетая в себе новое издание опричнины в духе Ивана Грозного с жесткой иерархией типа петровской Табели о рангах. И тем победили!

Как положено при всех подобных режимах, ужасы «эскадронов смерти» и блага иерархии по-разному распространялись на соотечественников. Вспомним, как Робеспьер не пощадил даже друга детства Демулена; как регулярно Сталин вырубал ту или другую «вертикаль», чересчур, на взгляд вождя, приподнимавшуюся в его окружении. Ленин же как начинал революцию с Каменевым, Зиновьевым и прочими, так с ними и прошел до самого конца весь этот путь через любые его кризисы. Уж как бранил и проклинал Троцкого битых пятнадцать лет, а в последнее пятилетие ленинской жизни они работали вполне слаженно. В спорах о Брестском мире вождь вообще оказался в меньшинстве, а потом, в двадцатые годы образовалось полно «платформ» и шла настоящая внутрипартийная дискуссия. К кадрам Ленин относился бережливо, каждый штык был у него на счету и людьми он не разбрасывался, словно бы держа в уме, что проверенных товарищей никакие бабы из очереди нарожать ему не смогут. После превращения Ленина из маргинала в правителя заметно меняются даже его методы руководства, стиль общения с людьми. Благо и спорить приходилось уже не о положениях устава или умозрительном будущем землеустройства, но о проблемах собственного выживания. Значит, вождь был уверен: кто-кто, а старые большевики унизить его самолюбие точно не способны — потому и остался с ними.

Нельзя не признать и того, что общий уровень культуры и интеллекта большевистских лидеров был относительно высок — отнюдь не по кухаркиным меркам. Шаг за шагом новая власть создавала свои или восстанавливала известные из истории государственные механизмы, либо просто продолжала действия предшественников, царского и Временного правительств.

К тому же на ленинском этапе становления диктатуры она и впрямь сочетается с кое-какими формами демократии, пусть для ограниченного круга. Пожалуй, именно к ней (а не к дебюту нынешнего президента Грузии, как придумал в то время один наш коллега, намекая на особенности работы его первой администрации) подходит лучше определение «дружеская демократия». Что, в общем, тоже не ново под луной: приятелям правителя, как известно, прибыток, противникам пули, прочим — палками по пяткам. Ленин формирует механизмы коллективного действия. Совнарком заседает часами, председатель правительства черкает «записочки», пытается зафиксировать крайние точки зрения, выслушивает специалистов или просто сведущих людей. Затем относительно быстро — затягивать обсуждения вождь не позволял — принимается общее решение. Притом происходит все это регулярно и последовательно, в разнообразных форматах.

В общем, как ни парадоксально, Ленин в роли диктатора оказался «либералом»: во всяком случае, власть принадлежала не персонально ему, а партийной корпорации. Сплоченной явно не только страхом, властолюбием, алчностью или тупой фанатичной верой, но и определенными чувствами высшего порядка. Пожалуй, как раз за это «ленинские принципы» вполне искренне чтили наши незаслуженно осмеянные и бессовестно забытые шестидесятники. И за это последних уже вполне открыто возненавидела в перестройку «народно-патриотическая» публика, сообразно задачам своего антикультурного проекта (Д. Быков) объясняя их чувства к ужасному Ленину и к великому Сталину жидовской солидарностью.

Как бы там ни было, авторитарно-демократическая система сделала свое, и Россия, понеся чудовищные (но пока еще не фатальные) потери, начала выкарабкиваться. Из ниоткуда в нечто.

Духовный кризис Российской империи был не в последнюю очередь связан с состоянием церкви и веры. Грамотность общества, конечно, оставалась недостаточной, но ее известный рост в последнее десятилетие, возможность самостоятельного обращения к Библии не могли не подпитывать коммуноидных настроений, как было и в Германии после Лютера. Официальное православие оказалось неспособно объяснить исторический тупик, куда зашла христианская страна. Православие же народное по своей сути было ближе к «ревнивому Богу» иудеев и к «повиновению» ислама, нежели к интеллигентскому христианству, агностицизму или атеизму. Христианские мотивы любви и сострадания для народа были абсолютно неактуальны; центральное место в его верованиях занимал мстительный Бог-Отец, а Христос — только как «Спас Ярое Око». Решающий удар по церкви нанес Петр Первый: государственная религия окончательно превратилась в идеологизированный культ на потребу агрессивно-послушных толп. Многолетнее вырождение подготовило почву для новой веры.

Образованная интеллигенция понимала связь между Христом и социализмом и знала, что коммунистические идеи начинаются даже не с Него, не говоря уже о Марксе. Задолго до нашей эры Платон разработал свою версию государственного устройства, в котором нет места частной собственности. Правда, позже его ученик Аристотель, комментируя эти диалоги, замечал: «Но если бы даже кто-нибудь установил умеренную собственность для всех, пользы от этого не было бы никакой, потому что скорее уж следует уравнивать человеческие вожделения, а не собственность». Или: «Справедливость требует указать не только на то, какие отрицательные стороны исчезнут, если собственность будет общей, но и на то, какие положительные свойства будут при этом уничтожены; на наш взгляд, само существование окажется совершенно невозможным». Да и первый же «коммунистический эксперимент», предпринятый самим Платоном, закончился плачевно: после попытки изложить свою систему взглядов перед тираном Сиракуз философа продали в рабство, обвинив в покушении на власть, и пришлось друзьям собирать деньги на выкуп. Однако идеи социализма, прожив еще две тысячи лет, пришлись ко двору в России.