В Гражданской действовали, как известно, три стороны: красные, белые и «зеленые». Социальную роль первых двух, скорее всего, принято преувеличивать. В сущности, в России начала XX века разгорелась тотальная крестьянская война, вроде тех, что за 500–600 лет до нее происходили в локальных масштабах по всей Европе. Она, подобно извержению вулкана, залила страну огненными потоками ненависти и насилия, уничтожая цивилизацию. Деревня восстала против города и, поскольку впервые в отечественной истории оказалась массово вооружена, получила шанс полностью уничтожить противника. С редкой точностью об этом высказался тот же Николай Бердяев: «Русская революция возможна была только как аграрная революция, опирающаяся прежде всего на недовольство крестьян и на старую ненависть их к дворянам и помещикам и чиновникам. В русском крестьянстве не исчезли еще воспоминания об ужасах крепостного права, об унижении человеческого достоинства крестьян. Крестьяне готовы были мстить за своих дедов и прадедов. Мир господствующих привилегированных классов, преимущественно дворянства, их культура, их нравы, их внешний облик, даже их язык, был совершенно чужд народу-крестьянству, воспринимался как мир другой расы, иностранцев» [Бердяев, 1990: 111].

И наверное, все могло бы — даже должно было по идее кончиться так, как в Демократической Кампучии шестьдесят лет спустя. Но «внутренний Вьетконг» в лице большевиков сумел, не дожидаясь развязки, погасить пожар новыми потоками русской крови.

Была ли эта война неизбежной?

Ленин, во всяком случае, так считал; свои соображения он изложил в упомянутой работе «Империализм как высшая стадия капитализма». Правда, когда он приступил к написанию трактата, война уже шла вовсю, и начало ее — как обычно, долго готовившееся всеми сторонами — оказалось, как всегда, полной неожиданностью для большинства европейцев. Весь прежний уклад жизни, с каждым десятилетием становившийся уютнее, гуманнее и безопаснее, обрушился враз и навсегда, точнее, был разломан их собственными руками.

Потому многие исследователи до сих пор испытывают недоумение, обращаясь к этой теме. Вспоминают даже тесные родственные связи между большинством правивших домов Европы: так, императоры Германии и России в неофициальной обстановке обращались друг к другу не иначе как «кузен Ники» и «кузен Вилли», а английский король Георг Пятый рядом с Николаем и по внешности смотрелись не то что двоюродными, но прямо-таки родными братьями. При этом как Вильгельм, так и двое других, невзирая на разницу государственных языков и вероисповеданий, одинаково были этническими немцами. Неужто не могли поладить без кровопролития; или та сакраментальная империалистическая грызня, о которой писал Ленин, набрала такую силу, что ей уже не могли препятствовать ни семейные сантименты, ни элементарный инстинкт самосохранения?

Противоречия действительно обострились радикально с тех пор, когда Британскую империю возглавляла мать Георга, знаменитая Виктория, а Германия была поделена на два с лишним десятка больших и малых государств, которыми правили суверенные монархи под разными титулами. Главным же агентом первого кризиса всей мировой цивилизации послужил не какой-то там абстрактный «капитализм», тем более «загнивающий» и даже якобы «умирающий», — но, как нам представляется, одна вполне конкретная страна. Та самая Германия, к 1870-м окончательно объединившаяся под эгидой воинственной и амбициозной Пруссии. Гегемония последней в Германском союзе установилась как бы естественным путем, поскольку Пруссия-Бранденбург была в нем самым большим и сильным государством, ее столица Берлин — крупнейшим из немецких городов. Но в судьбах мира пруссачество сыграло, без преувеличения, роковую роль. Этот выбор немцев, между прочим, сильно тревожил в свое время английскую королеву, хорошо знавшую душу соплеменной нации и понимавшую, какие опасности в ней могут таиться.

К началу второго десятилетия XX века Второй рейх уверенно обогнал Великобританию по большинству важнейших промышленных, технологических, военно-технических и научных показателей и стал второй экономикой мира, уступая только США. Но те в европейской политике не участвовали еще ни с какой стороны: разве что у обессилевшей Испании отобрали пару ее последних колоний, однако стрельба шла далеко за морями-океанами. «Великой прусской мечтою» стало полное вытеснение англосаксов из всех сфер их влияния. Бурно растущая экономика требовала все больше разнообразного сырья и рынков для готовой продукции; по условиям эпохи заполучить то и другое было проще и надежней всего в собственных колониальных владениях.

Но раздел мира, как точно подметил Ленин, был уже завершен. Самую лакомую долю захватила Британия: ее империя в полтора раза превосходила Российскую по территории, в два с половиной — по населению. Франции достались владения общим размером с британский доминион Канаду. А слишком поздно консолидировавшейся Германии — всего-то около трех миллионов квадратных километров, прихотливо разбросанных по трем разным частям света. Вроде бы и это совсем немало; но почти равный кусок имела крошечная Бельгия (огромную страну в бассейне реки Конго королева Виктория фактически подарила своему любимому дяде Леопольду Первому), столь же скромная Голландия — лишь в полтора раза меньше.

Пруссачество чувствовало себя обделенным, смертельно обиженным — и стремилось во что бы то ни стало воспрянуть во весь рост. Последствия этой виртуальной гимнастики будут бесконечно долгими и разнообразными, но неизменно трагичными, в первую очередь для самих немцев. Здесь не только погубленный их руками золотой век человечества и следующая мировая война как плод очередного выпрямления коленных суставов нации, чей высокий дух так безжалостно унижали обступившие кругом враги. Это и появление на теле планеты черной дыры коммунизма, и последующее антиколониальное движение, превратившее в гнилой провал уже половину «бедного Юга» с Африканским континентом в центре — выражение «развивающиеся страны» звучит в наши дни злобной издевкой. Чем все это грозит обернуться в будущем, неизвестно. Но пусть утешением послужит то, что хотя бы сама Германия после всех бед наконец-таки вернулась в разум. Возможно, благодаря тому, что после повторной резекции наиболее несгибаемых частей никакой Пруссии на картах вообще больше нет — от нее один только Бранденбург и остался…

Однако вернемся к России: она-то за что воевала в Первую мировую? Никаких ее реальных и сколько-нибудь значимых интересов в этом клубке конфликтов отыскать не удается. Тяга к заморским колониям у Петербурга пропала за сотню лет до того, хотя в разное время ему «предлагали себя» и Гавайские острова, и почти единоверная Эфиопия, и даже Мадагаскар. Николай Первый не скрывал, что надежный контроль над подданными для него предпочтительней неясных выгод от слишком далеких владений — тут на своих-то бескрайних просторах непросто уследить за всеми и каждым! Его сын-реформатор и «родимую» Аляску продал, как только там иссякли ресурсы легкодоступной пушнины. Найти иное применение этой окраине держава не могла: даже знаменитый Клондайк, не говоря об аляскинской нефти, тогда еще не открыли.

Германия нападать первой на Россию определенно не собиралась — в здравом рассуждении, что новый Drang nach Osten скорее всего встанет слишком дорого. Мобилизация, объявленная Петербургом на четвертый день войны, не то чтобы обернулась полным сюрпризом для Берлина, воленс-ноленс связавшегося с мелочными, по прусским масштабам, интересами Австро-Венгрии, но явно его озадачила. Гораздо более естественным для обеих империй было бы возобновление недолгого союза тридцатилетней давности против Великобритании. Но — не случилось, о чем рыдают по сей день многие наши национал-патриоты. Вообще, ни с одной из Центральных держав Россия не имела в тот момент противоречий настолько сильных, чтобы нельзя было найти менее самоубийственный выход.

Да, конечно же, обязательства перед Францией — важнейшим кредитором и концессионером… Да, братья-сербы с их мечтой о собирании земель — впрочем, и до того, и после благополучно забы- павшие про братство всякий раз, едва минует очередная угроза… Ну и заветные Дарданеллы, само собой, хотя эту идею разделяли далеко не все в российских политических верхах: для большинства программой-максимум была облегченная проводка судов через турецкие проливы. И еще целый мешок каких-то уж вовсе трагикомичных историй, вроде геополитического недовольства рытьем железнодорожных туннелей от Берлина до Багдада: гражданин Дугин вместе с его загробным гуру, как раз к началу той войны вошедшим в лета зрелой мудрости сэром Джоном Маккиндером — отдыхают.