— Вот те на, — проговорил отец, смущенно усмехаясь, — а я-то Вас принял за конокрада!

«Племянничек» тоже усмехнулся. Кабатчик предложил по этому случаю выпить. Все выпили, и отец заказал ответную порцию. Это было еще в семь часов вечера.

Настала полночь. Сквозь просветы в тучах луна освещала темную стену эвкалиптов. С болота доносились трубные крики диких гусей. Бесшумно скользя в ночном воздухе, охотились совы. В окошке кабачка мерцал тусклый свет. От его двери отъехали два всадника, ведя за собой оседланную лошадь, и скрылись в кустарнике. Им вслед понеслись сиплые крики отца:

— Собаки! Разбойники! Эй, кабатчик! Где моя лошадь? Где мой револьвер?

Вот и получилось, что главный свидетель обвинения по делу конокрада Свистуна не смог явиться на заседание, и дело было прекращено за отсутствием улик.

Сэддлтоп поистине преуспевали разрастался. В нем появились новая церковь и старый трактир, тот самый, что раньше стоял у самого ущелья Гэп. Неподалеку разбили лагерь рабочие. Они приехали с палатками, инструментами строить плотину на государственные средства. Другие партии рабочих расчищали в лесу просеки, валили деревья, разделывали их и стаскивали в огромные кучи у дороги, наверное, специально для того, чтобы лошади шарахались и закусывали удила. К нам понаехало много новых переселенцев с многочисленными семьями. Они роптали, словно библейские израильтяне, — прежде всего потому, что ближайшая школа была от них на расстоянии шести миль. Наш отец стал для них Моисеем-пророком[9]. Вообще-то он не видел особых причин для их недовольства, но он всегда прислушивался к жалобам людей и поэтому принялся усердно хлопотать, чтобы открыли новую школу в том конце, где мы жили. Не жалея сил, отец ратовал за школу для переселенцев. Когда же наконец школу построили, переселенцы возроптали еще громче только потому, что она оказалась рядом с нашей фермой.

И вот однажды у нас объявился худощавый, гладко выбритый молодой человек с тросточкой в руке, в высоком тугом воротничке, явно причинявшем ему немалые мучения, и в соломенной шляпе, украшенной роскошной лентой. Он поднялся на веранду и, манерно растягивая слова, представился отцу как учитель новой школы.

Отец ничего не понял. Он растерянно пялил глаза на франта и никак не мог сообразить, что ответить. Появись перед ним сам архангел Гавриил или палач, отец не смутился бы сильнее. Он всегда терялся в присутствии людей «высокого ранга», а в его глазах и настоящий мудрец, и чванливый недоучка принадлежали к одному и тому же рангу.

Учитель поклонился, назвал свое имя — Филипп Вуд-Смит — и спросил, имеет ли он честь говорить с мистером Раддом. Затем он вручил отцу свою визитную карточку и, усевшись в кресло, с глубокомысленным видом стал распространяться насчет школ и программ. Он высказал убеждение, что мальчиков следует учить математике, упомянул о Наполеоне Бонапарте и других великих людях, о которых отец отроду не слыхал. О классиках же и древних языках учитель отозвался весьма неодобрительно.

— Кому они нужны? Зачем вам здесь, на ферме, греческий язык, мистер Радд?

Отец уныло водил глазами по дощатому полу веранды, не отвечая.

— Ну, скажите, после окончания школы вам хоть раз в жизни приходилось вспоминать латынь или этические проблемы в произведениях Шекспира?

Отец в некотором замешательстве признался, что нет.

— И тем не менее…

В этот момент на веранде появилась мать. Отец сказал, что это и есть миссис Радд. Они поздоровались. Когда же Вуд-Смит повернулся, чтобы продолжить с отцом разговор, того уже след простыл.

Учитель был человек вежливый и очень любил общество. Такого джентльмена у нас в Сэддлтопе еще не бывало. Всякий раз, когда он встречал мисс Уилкинс, дочек Грея или нашу Сару, он улыбался, снимал шляпу и хлопал ею по своим коленкам. Неважно, на каком расстоянии находились девушки: сидели ли они на веранде за милю от него, ехали ли на лошади, таскали хворост, он все равно улыбался и галантно снимал шляпу.

Дейв относился к Мистеру Вуд-Смиту с явным неодобрением. Светскость учителя и его предупредительность с девушками раздражали Дейва.

— Все равно он козел, пусть даже и ученый, — заявил он однажды на кухне.

Сара горой защищала манеры педагога. Она считала, что женщинам всегда подобает оказывать такое уважение.

— Видно, тебе больно нравится, когда, на тебя глаза пялят, — съязвил Дейв.

Юный Билл — он поздно явился к обеду и в одиночестве сидел за столом — тоже ввернул свое словцо:

— Да, они это любят, но не тогда, когда доят коров, или когда на них чулок нет (Дейв саркастически усмехнулся), или еще когда за корытом стирают.

— Ничего с тобой не случится, — тихо продолжала Сара, — если ты перед женщиной снимешь шляпу.

— Ничего не случится? — огрызнулся Дейв. — А ежели не сниму — тоже ничего не случится! Какой болван будет носить свою шляпу в руках, да еще размахивать ею, будто корову в хлев загоняет. — И, усмехнувшись, Дейв вышел из комнаты с видом победителя.

Мистер Вуд-Смит стал частым гостем в нашем доме. Если ему случалось остаться у нас к обеду, отец приходил в необычайное волнение. Он просто терял голову и совершал за столом всевозможные промахи. Либо он настойчиво совал кусок мяса тому, кто от него решительно отказывался, либо ронял тарелку, а то еще соус проливал или ранил себе ножом палец.

Но обычно отец как-то ухитрялся избегать общества Вуд-Смита. Сам-то он получил не бог весть какое образование, и в присутствии столь ученого мужа ему было не по себе. Однако после ухода учителя отец всегда говорил о нем благожелательно. Как-то мать поинтересовалась, какое жалованье получает мистер Вуд-Смит, и отец ответил, что уж никак не меньше тысячи фунтов в год.

Обучение хорошим манерам являлось краеугольным камнем педагогической системы Вуд-Смита, и он упорно проводил ее в жизнь.

Как-то раз отец ехал на своей кобыле и повстречал на дороге школьников, возвращавшихся домой. Несколько мальчиков приветствовали его, приподняв шляпы. Отец вытаращил глаза и поехал дальше. Смотрит: другие школьники тоже приподняли шляпы. Отец нахмурился. Мимо пробежал Том, держа за хвост ящерицу и размахивая ею.

— Хэлло, папа! — крикнул он, снимая шляпу.

Отец круто повернул кобылу и погнался за ним.

— Ах ты чертенок! — крикнул он, норовя ударить хлыстом сынишку, который спрятался за деревом. — И ты надо мной вздумал издеваться?

— Это он велел… — захныкал Том.

— Что? Кто он?

— С-с-с-мит.

— Чтобы посмеяться надо мной?

— Да нет…

Отец хотел было слезть с лошади, но Том бросил ящерицу и был таков.

Наступило рождество. Сара назвала полный дом гостей. Народу собралось уйма — чуть ли не со всех ферм Сэддлтопа; кроме Кери, конечно. А иллюминация такая — ослепнуть можно! Вся веранда вокруг дома была увешана фонарями самых разных видов. Гостей развлекали два аккордеониста и скрипач. Веселые звуки доносились до самых ворот и заставляли радостно биться сердце всякого, кто их слышал.

Сара порхала по дому как бабочка: встречала у входа подруг, обнимала их, провожала в дом, принимала от них шляпы и всякие мелочи, укладывала спать младенцев.

Джо по ее просьбе встречал мужчин: он предостерегал их от собаки и колючей проволоки, показывал, где привязать лошадей, провожал гостей в зал и представлял всем незнакомым девушкам.

Перед самым началом танцев прибыл мистер Вуд-Смит. Он немного опоздал. Почти одновременно с ним появился старый товарищ отца Мак-Грегор. Отец бросился ему навстречу, тряс его руку, словом, бурно его приветствовал. Они не виделись много лет и, усевшись рядком за стол, завели долгий разговор о былых временах.

Но вот в танцах наступил перерыв. Комната, где сидели отец и Мак-Грегор, наполнилась гостями. Им подали кофе с печеньем.

Гул голосов на мгновение стих. Повернувшись к Вуд-Смиту, который сидел рядом и мирно попивал кофе, Мак-Грегор громко спросил: