— Это так сложно?

— Для них — да. Они не могут поверить, что их тиран живет с двумя десятками моряков и с одним кораблем угрожает всем берегам сразу.

— Сейчас на берегу пять кораблей.

— Два я захватил, а два уйдут в Ахайю по свои?; делам. Я только что узнал ужасную вещь.

И Одиссей усмехнулся снова.

— Агамемнон Атридес убит в своем доме сьоей женой. Представляешь?

Елена подошла к выходу из грота. Свет вырезал ее темный силуэт для Одиссея.

— Может быть, это сказка, наподобие наших? — спросила она. — О циклопе, о лотофагах, о Сцилле и Харибде? Нет?

— Нет.

— Но тогда Атридесы не существуют. Агамемнон мертв, Менелай все равно что мертв — он раб в Черной Земле.

И она проговорила несколько фраз по-своему. Между незнакомых слов Одиссей услышал видоизмененное, глухое свое имя и имя Диомеда.

— Я сказала, что Атридесы теперь — вы.

Одиссей помолчал.

— Я Лаэртид, — наконец произнес он.

— Потому я и спросила, вспоминаешь ли ты свою жену. Тебе лучше стать Атридесом.

— Мой отец Лаэрт, а не Атрей.

— И твоя жена Пенелопа, а не Калипсо. Не так ли?

— Какое это имеет отношение к власти?

— Никакого, — ответила Елена.

Но Одиссей четко услышал: это имеет непосредственное отношение к власти, решающее отношение.

— Я хотел распустить слух о ветрах… — сказал он.

— Ветра спрятаны в мешок, мешок завязан узлом, секрет узла знаешь только ты, а значит лишь тебе позволено Эолом выпускать их на волю. Это можно спеть.

— Спой.

— Завтра. Утром звучит красивее.

— Хорошо.

Одиссей потянулся к Елене, но она отстранилась.

— Еще кое-что о Гелиосе. Нельзя есть мясо его священных быков. Существует земля, где бродят прекрасные быки, но их нельзя убивать и есть ни при каком голоде.

— Для чего это?

— Ты-то понимаешь, что Гелиос — не ахейский бог? Это могучий бог Ра, и я думаю, именно он держит сейчас в крепких руках нашего друга Менелая.

Что делал могучий бог Ра-Херу-Кхути, пока Елена произносила греческие слова, никто уже не узнает. А Менелай… Менелай прятался в тростнике с тремя давними, верными соратниками, и они до жути боялись крокодилов.

Крокодилы казались ахейцам гораздо страшнее и Гектора, и Ахиллеса. Хотя бы потому, что Гектор и Ахиллес были мертвы, а крокодилы живы.

Двести с лишним спутников Менелая, прибывшие с ним в страну Айгюптос, канули в неизвестность. Когда они высадились на берег и соблюдали боевой порядок, берег оставался пуст и безлюден. Пустым он был и другой раз, и третий. Но едва изголодавшиеся во время морского пути греки разошлись на разведку в поисках еды, едва они забыли о боевом строе, немыслимое число колесниц окружило их, пыль поднялась до неба… А потом пыль осела, и Менелай увидел, как его воинов со скрученными сзади руками гонят прочь, прочь, в неясное будущее.

Затем береговая стража спокойно, выполняя обыденное, сожгла корабль Менелая.

Менелай скрывался в тростниках долго. Они жевали тростник… Потом перестали бояться крокодилов. Потом ждали всплеска: вдруг появится крокодил — его можно будет убить и съесть. Хуже всего было то, что таинственного зеленого зверя никто из них не видывал даже в образе настенного рисунка. Съедобен ли он и как с ним сражаться, что применять, кроме храбрости — оставалось жутковатой загадкой.

Потом жути в этой загадке делалось все меньше и меньше, еще меньше, и наконец она превратилась в муторную, животную тоску, тягостную, как голод, как сиденье под Троей, как ожидание смерти.

В один прекрасный (или кошмарный) миг Менелай вдруг, сквозь отчаянье, вспомнил, что он брат самого басилевса басилевсов, выругался злобно на всех хеттов и египтян вместе и, покинув спасительный тростник, пошагал по равнине в ту сторону, куда угнали плененных ахейцев чужие колесницы.

Рамзес Великий не умер. Он страдал от жестокой боли: болели челюсти, голова, все тело… Анубис стоял у входа, нес стражу в изголовье, иногда брал за руку, но не уводил по дороге к свету. Рамзес ждал смерти каждый день: до сих пор он думал, что боль ее предвестник. Кто-то его обманул. Боль была, а смерти не было.

И в этом его городе, заново отстроенном, и вверх по реке Хапи, в глиняных лачугах, и в домах получше, и где попало жили тысячи и тысячи людей. Все они были его слугами. Очень много людей, молодых и здоровых, засыпающих легко и просыпающихся без боли. Здоровых, молодых…

Слабых и глупых.

И за пустынями, хранящими страну Кемт, тоже жили люди. Эти чужие казались Рамзесу еще здоровее, еще моложе.

И он, умирающий, по-прежнему держал в уме вытянувшуюся по длине самой длинной в мире реки свою страну, страну черной земли. Страна Кемт мучала Рамзеса, не отпускала его уйти с Анубисом. С утра она болела в районе южных порогов, а вечером, до которого еще надо было дотерпеть, вонзала отточенный кол в затылок, там, где Синай переходил в Палестину. Но невыносимей всего прочего постоянно, не давая передышки, болел весь берег Зеленого моря.

Если Зеленое море выбрасывало на берег Кемт человека — этого человека обязательно приводили к Рамзесу. И если кто-то непонятный забредал в пределы видимости восточных, охраняющих дельту крепостей, его тащили в город Раамси, к повелителю.

Но это случалось нечасто.

Хетты молчали о проигранной войне — Рамзес Великий узнавал о ней по крохам, по неясным слухам.

Когда Зеленое море выбросило пару сотен разбойников, из них отобрали двоих, знающих хеттский говор, и доставили во дворец. Остальных применили к работам, но в каменоломни пока не отправили и продавать также не стали.

Рамзес спрашивал людей моря в маленьком зале с помощью одного из сыновей. Заболев, он совсем потерял доверие к жрецам и чужакам-переводчикам. Его сын, из младших, получил приказ обучиться хеттской речи.

Это была ломаная речь: и морской дан, и сын Рамзеса безжалостно коверкали хеттские слова, едва понимая друг друга. Но Рамзес уяснил, что война там была, что война закончилась, что народы моря сообща победили.

Он догадался, что дан чего-то сказать не захотел. Тогда морского разбойника подвесили над ямой с крокодилами, показали это второму знающему по-хеттски дану, и принялись спускать вниз, на локоть с каждым следующим увеличением длины тени на солнечных часах.

Второй дан коверкал слова еще непонятней. Но он очень спешил выразиться, и потому Рамзес узнал, что вождь данов, почти самый главный вождь данов, крайне важный вождь данов был выброшен Зеленым морем на берег Кемт не случайно. Он искал свою жену, ради которой и была та огромная, небывалая война, и которой даже после разрушения города-вора, на руинах не оказалось.

Рамзес задумался. Он так задумался, что забыл прекратить движение вниз первого допрошенного дана, и очнулся, лишь когда истошные крики достигли его слуха.

Он вызвал чати (эту должность теперь занимал другой сын Рамзеса, из старших) и приказал найти вождя данов. Любой ценой, где угодно. Хоть на дне Хапи. Даже если потребуется выловить и распотрошить всех зверей с темно-зелеными спинами.

Что? Бог Себек? Пусть извинит бог Себек!

Менелай шел, спотыкаясь. Трое верных спотыкались в отдалении. Он их не ждал, а они не могли его догнать. Если б он остановился, то, возможно, упал бы. Он больше ничего не боялся, только не хотел упасть.

Когда впереди поднялась пыль, это, без сомнения, были колесницы.

«Почему со мной произошло такое? Как это могло получиться? — думал Менелай. — Почему я не поговорил об этом с братом?!»

Менелай не знал, что в доме брата его ждала засада Эгис-фа и Клитемнестры, что лишенный сына Пелей-мирмидонянин заключил с Эгисфом союз, что Троянская война, убив таким диковинным способом Агамемнона, не сплотила, а разобщила греков…

«Как Одиссей уже раз десять высаживался на берега? И ничего… Никогда ничего! Почему ему, безродному псу, так везет?!»