Называя избранного, ты лишаешь его даже маленькой лазейки к бессмертию. Верблюд и так не пройдет в игольное ушко. Избранный будет счастлив, он будет как ты, но игольное ушко, в которое он и так не пройдет, для него исчезает вовсе.

Сердце? Нет, сердце Диониса не хотело Мес-Су.

Итак, Мес-Су, вождь, местоположение Палестина, Ханаан — вычеркнуть.

Но почему же он так «персонально соответствует»?

Женщина, красивая, светлая, местоположение Египет, по-ихнему — страна Кемт. Живет она во дворце. Интересуется женщиной Исида, древний пантеон. Любопытно. Он уже знал от Отца, что древний пантеон — его личный враг, более того, войну древнему пантеону объявил он сам, первым.

Сердце хотело что-то доказать этой женщине. Но зачем? Что бессмертный может доказывать отдельно взятому смертному?!

Если ты желаешь ее, ты просто можешь взять.

Он не мог решить, хочет ли. В его колодце что-то сдвинулось, на самом дне, под темной водой забвения.

Может быть, вглядеться в нее.

Она лежит, свет проникает сквозь щели в укрытое от посторонних глаз помещение, но света все равно достаточно, какое же там яростное солнце! Она ждет… Поворачивается на бок, рука за голову, да, она красива… Она реагирует на шаги, кто-то сейчас войдет, затененная фигура…

Еще чуть-чуть, Дионис увидел бы, кто вошел. Но его это не волновало, ведь, избери он ее имя сейчас — и все уйдут. Либо потянутся исполнять через нее его волю.

Там неминуемо придется продолжить войну с древним пантеоном. Хотя ее муж, грек, находится под Троей.

Мойра не показала, кто вошел к светлой женщине в стране Кемт, Мойра как-то поспешно переместила внимание поближе.

Бессмертное сердце провалилось в колодец, окунулось в ледяную воду, и тут же задрожала струна на незнакомом инструменте, тоскливо-тоскливо.

Кто это чудо?

Постой! Ты бесстрастен, твоя вечность начинается, твой колодец чист и почти пуст. Что это за дурной огонек внутри?

«Я обязан быть счастлив», — напомнил он себе и взглянул на видение холодно-отстраненно.

Да, ее как будто и не могло быть, но она существовала. Она не испортила бы собой сонм бессмертных. Ему хотелось произнести шепотом: «украсила бы», но он сдержался. Эта тоска в изгибе шеи была спрятана задолго до ее рождения, и не исключено, что специально для него. Будь осторожен! В ней отразилось движение времени, пойманное за хвост и подаренное… Кому?

Местоположение: осажденный город.

Мойра слишком спешила, меняя образы, и цветные клубки-характеристики появились сразу на двух женщин, рядом.

Красный заплетен в узел с золотым, а синий блещет серебром. Постой, Мойра, бог отвлекся, о чем это ты?

Он перебрал все сведения о них, все мелочи, только об этих троих, он чувствовал, что бьется в какую-то стену.

Он не увидел, как к Елене Спартанской вошел Рамзес Второй Великий, иначе, возможно, непреодолимая гладь стены треснула бы. Но Рамзес принадлежал другим богам, его незачем было показывать Дионису.

Ему казалось, вот-вот он преодолеет… Счастье, легкость, вседозволенность высшего бытия вдруг соприкоснулись со страданием. Ему было плохо. Стена мешала.

Когда ребенок появляется в мир, он не способен даже самостоятельно передвигаться. Ему не рассказывают, почему он стал человеком.

Когда рождаешься из человека в нечто большее, тебе не объясняют, что ты уже жил. Тот факт, что ты не всегда был столь легок, что ты таскал свое тело по пескам, воровал в Египте, врал в пустыне, был предназначен тлению — этот факт для тебя как для пятилетнего ребенка соитие его родителей. Такая же травма, непонятная и ненужная. Ты все узнаешь со временем.

Ба-Кхенну-ф действительно умер. Оказавшись без памяти — как? почему? — но в обнимку с эйфорией в полном синайском одиночестве, он…

Ну, в общем, так и рождаются боги.

— Ты можешь внятно сказать: зачем?

Гермес не улыбался. Ему было не смешно. Гера допрашивала его со всем пристрастием, какое допустимо по отношению к такому же, как ты.

— Я выполнил то, что чуть ли не ежедневно выполняю для всех вас.

— Он несмышленое, но избыточно энергичное дитя. Ты это не мог не понимать. Это — аксиома. Так ты выражаешься, я не ошибаюсь?

— Так. Но это не аксиома. Аксиому я знаю только одну.

— Какую?

— Мы, олимпийцы, обязаны быть счастливы. Любой ценой.

Гера потрясла кулаками, но, в отличие от Зевса, у нее в руках не было молний.

— Он пока что чужой для нас, чужой. Он — египтянин.

— Он бессмертный.

— Он вспомнит, кем был раньше. За-чем? Повторяю. За-чем?!!!

Гермес протянул жезл. Гера удивленно посмотрела на золотой предмет. Со стороны Гермеса это было нечто!

Она взяла.

— Смотри… — он принялся загибать пальцы. — Нас, не олимпийцев, а лиц высшей категории — 665.

— Каких лиц?

— Я люблю точные формулировки. До сих пор, если считать по средневзвешенному, эпоха менялась раз в 99 оборотов солнца. Эпоха — смена стражи. Говоря образно, как вы любите. Говоря точнее — замена в мировом сонме кого-либо на кого-либо. Боги умирали и рождались раз в 99 лет.

— И что же? Как это относится к трем избранным Бакхуса?!

— Пока еще не избранным.

— Не цепляйся.

— Не могу, если мы спорим.

— Мы не спорим, а определяем истину.

— Как математик я спросил бы тебя: что есть истина? Но дело не в том. Если законы мира не изменятся, а мы не поумнеем, то нетрудно подсчитать, что все нынешние бессмертные вымрут за 14 265 лет.

— Что-о? Ты тоже жевал листья сомы?

— Нет, дорогая Джуна, я бы в крайнем случае их украл и продал. До сих пор в одну эпоху менялось в среднем 4 целых 62 сотых бога. Как поживает гробница Прометея, а, Джуна? Она же тут, в недрах Олимпа, чтобы бессмертный прах никуда не убежал. Но мы не знаем, сохранится ли такая скорость всегда, а я не могу проследить, как она менялась, я для этого излишне молод. Я думаю, чередование эпох становится быстрее. Но даже если нет, то все равно четырнадцать тысяч лет — и все.

— Это страшно, — призналась Гера.

— Ха, смертным не понять. Еще бы, страшно. Даже мне, Джуна, не понять: ценить бессмертие начинаешь, прожив пару тысяч, не правда ли?

— Но как это относится к Бакхусу?!

— Мы должны усиливать наш пантеон. Мы не соперники друг другу. Мы соперники тем, не родившимся, кто явится еще через пару тысяч.

— А вдруг он вспомнит?

— А вдруг он вспомнит, Джуна! Как ты думаешь, быстрое обретение памяти, пока ты еще силен, как океан, как вся земля в целом, пока твоя энергия может взорвать все пантеоны — это усилит нас?

— Это усилит его. Или сделает ненормальным.

— Он и так ненормальный. Я знаю лично 12 ненормальных. А вообще их больше. На самом деле, Джуна, то, что усилит его, усилит всех нас. Я знаю, ты самый стойкий консерватор на Олимпе. Но загляни немного вперед. Пантеон должен пойти в атаку. Иначе каждый следующий Дионис будет отбирать именно наши, такие родные, такие вечные жизни.

Гера опустила глаза, что делала крайне редко.

— Посмотри на Нику. Она вспомнила, и что? Где ее сила?

— Она вспомнила, как вспоминали все мы. Немножко поздно. А теперь отдай мой жезл.

Когда-то, еще до XIII в. до н. э., может быть, даже до того, как в стране Кемт появился реформатор Эхнатон, может быть, еще раньше, во всяком случае задолго до Миноса, Тезея, Геракла и прочих, на Олимпе уже собирались двенадцать, но была среди них некая Лета, и не было среди них Афины.

Когда-то, именно тогда, в те времена в Африке, на Крите, в Палестине, да везде, кроме, пожалуй, страны Кемт, везде властвовали повелительницы змей. Это было особым культом, очень приземленным, прилепившимся к земле, к песку, к траве, к прибрежным скалам. Почему-то женщины, опасные, как сама жизнь, отказавшиеся от мужчин, умели отдавать змеям приказы. Мужчины умели убивать таких женщин, не более.