И несколько следующих дней пытался понять, есть ли он на самом деле? Он искал доказательства. Доказательств не было.
Если бы Рамзес прислал за ним… О, если б Великий Дом прислал за ним!
Тогда Великий Дом вернул бы его мысль в мир людей. Его мысль получила бы обычную задачу и удалилась бы от поиска ответа.
Мимо сознания бродили две Елены, когда одна из них хоть чуть-чуть пересекала границу, человека одолевал зверский инстинкт — тело готово было бежать куда угодно, лишь бы вернуться.
Но с каждым днем они захаживали все реже.
Рамзес все же прислал за ним. Видимо, это случилось слишком поздно. Или, наоборот, как раз вовремя.
Стража ввела Ба в зал. Рядом с Рамзесом находилась женщина. Когда-то, кажется, год назад, Ба видел, как она вышла купаться на берег моря… далеко отсюда.
— Я позвал тебя, чтобы сказать, — начал Рамзес.
Ба улыбался.
— Ты похож на больного… — прервал себя Великий Дом. — Я позвал тебя, чтобы сказать: о войне ничего не слышно.
— Горизонт колышется, — произнес Ба убежденно и замолчал. Потом, вдруг спохватившись, добавил: — О Великий Дом…
Но последнее получилось как-то небрежно.
— О чем ты, советник?
— Горизонт… — пояснил Ба и даже показал рукой. — Линия колеблется…
— Ну и что? — удивился Рамзес.
— Может быть, он ненастоящий?
Ба немного подумал. Великий Дом и девушка смотрели на него изумленно.
— И слишком много света. Да! Слишком много света.
Он повернулся, чтобы идти, хотя поворачиваться спиной к правителю Кемт без особого разрешения не дозволялось. Вспомнив об этом, Ба поспешно развернулся назад.
— Тринадцать дверей ведут… куда? — сказал он. — Я еще не знаю, куда, но именно туда мне нужно попасть. Они похожи, не отличишь. И только одна настоящая.
Рамзес подозвал стражника.
— Пусть ему дадут вина. С собой. Достаточно.
Стражник побежал выполнять.
— Самого лучшего! — вдогонку приказал Рамзес.
С большинством людей мир может сделать все, что хочет.
В какой-то момент своей жизни Ба-Кхенну-ф поймал состояние, в котором он сам мог сотворить с миром что угодно.
(Или просто поверил в это?)
Так или иначе, но лежа на крыше, он пошел дальше. Слова Рамзеса: «война не началась» — пробудили в нем совершенно новые чувства. Он отказался от войны с окружающим, он впустил в себя и Хапи, и Рамзеса, и всех на свете женщин, и миллиарды песчинок западной и восточной пустынь, он договорился с древними богами Кемт, и отныне он больше не умел поворачивать события в нужную сторону, зато ощущал все движения огромного организма, коим повелевал Атон (не надо имен!), совпадал с ними, был заодно и действительно ничего иного не желал.
Ни для себя, ни вообще.
Однако солнце вставало над пылью города Рамзеса — а он знал, что участвует. Как? В чем?
Он знал, что и даны живы благодаря ему, и море держит корабли не без его стараний. Недаром лежит он на крыше.
Это пришло как-то сразу и сразу все прочее отменило.
Круговорот не имел смысла без его участия.
Светящая, сияющая сила поселилась в глиняной лачуге, в грязном углу, и как он ни объяснял ей, что богам не место в обычной хижине, — светящая сияющая сила все делала по-своему.
Эксод
Греческая трагедия, которая появилась примерно через семь веков после описываемых событий, состояла из эписодиев и стасимов. В эписодиях разыгрывалось действие, а стасимы принадлежали хору. В эписодиях герой боролся с судьбой, в стасимах хор сопровождал его неравную борьбу пением на отвлеченные темы. Хористы разделялись на две части и становились напротив друг друга: правая сторона, например, пела строфу, а левая, например, отзывалась антистрофой. Говорят, что в древности это построение имело какой-то смысл.
Начиналась трагедия пародом — выходом хора, а заканчивалась всегда эксодом — уходом того же хора.
Правда, возникли театральные представления из мистерий-служений богу Дионису, а бог Дионис, надо сказать, в архаическом XIII в. до н. э. попросту не существовал, так как обнаружился в эллинском пантеоне уже после Троянской войны.
По легенде, пришел он с востока и умел пробуждать в женщинах вакхическое безумие. Женщины становились вакханками. Что это такое — на самом деле никакой академик не знает.
А сейчас, согласно нормам греческой трагедии, хор должен уйти.
Строфа
«Долго Троя в положении осадном…»
Снова не то! Рано для этого, еще слишком рано.
«Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…»
Утро застало одну тысячу сто восемьдесят шесть кораблей на берегу, но у самой воды, и носы их обращены были в сторону востока. Там находилась Троя, наглый город, посмевший не уважать племя данов. В том городе была спрятана за высокими стенами женщина, по праву принадлежащая Менелаю.
«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»
И этого юного мальчика удалось привлечь к походу. Для Агамемнона было крайне важно участие мирмидонян, он не хотел оставлять Пелея, пусть тихого, но какого удачливого вождя в двух шагах от Микен. Теперь, когда решено, что его сын тоже будет под Троей, Пелея можно не опасаться.
В сущности, они все радовались лету, гладкому морю, жаркому небу. Один старший Атрид непрерывно думал, никогда еще столько кораблей сразу, шутка ли — 1186! — не сталкивали в воду с берегов Ахайи. Да еще Менелай непрерывно злился. И Одиссей, мало кому известный среди данов молодой островитянин, вовсе не рвался в поход. Этот желал покоя и тем отличался от буйных сверстников. Он надеялся, наскок на Трою будет быстрым, во всяком случае сам он вернется домой как можно скорее.
А прочие подставляли лицо ветру. Они смеялись будущему, словно будущее обещало им только победы и удовольствия. Многие погибнут, кто-то утонет, чему вы так радуетесь?
Это были жестокие люди. Агамемнон торжественно назвал избранную девственницу своей дочерью, и ее по всем правилам принесли в жертву. Перед самой смертью Ифигения стала дочерью вождя всех данов, имя запомнили, теперь ее должна была хорошо встретить в подземном мире Персефона. Так верили.
Слуга богов Калхант лизнул нож с жертвенной кровью девицы, дым от костра, сжигающего ее тело, взвился в небо и не встретил там ни единого облачка. Боги отпускали племена за местью, они разостлали им море гладкой дорогой, даже Посейдон ненадолго смирился.
Человек чужого народа лежал на крыше далеко на юге. Никто из данов не знал о нем ничего.
— Хайре, Аид! — крикнул громким властным голосом Агамемнон, и его корабль первым, повинуясь сильным рукам трех десятков воинов, вошел в прибрежную гладь Эгейского моря.
Антистрофа
— Посмотрите на этого смертного!
Одиссей не выделялся между воинами, в нем трудно было признать вождя даже небольшого итакийского отряда.
— Он мой, — сказала Афина.
Афродита тут же произвела руками замысловатый, зато удивительно грациозный жест, который уверял без слов: конечно, дорогая, кто бы спорил.
Гера возразила:
— Но этот смертный больше всего в жизни ценит покой. Он любит свою жену, жена любит его — воплощенная верность. Тебе не кажется…
— Он мой, — веско повторила Афина.
В сущности, Троя и маленький островок Итака расположены не так уж далеко друг от друга. Однако Гера нахмурилась. Значит, обратный путь не будет легким. Афина лишь усмехнулась в ответ.
— Ну, линию любви и красоты избрал мой Парис… — сказала Афродита.
— Одиссей — избранный Ники, ты выбрала троянца… Хорошо. Вы ждете, что сделаю я? Вот!
И некое сияние спустилось на Агамемнона, вождя вождей.
— Власть и достоинство!
— Допустим… — с сомнением произнесла Афина. — А кто еще?
— Кассандра принадлежит Фебби, — сообщила Афродита. — Я точно знаю. Линия творчества.
— Ахилл принесет много радости Аиду. Линия смерти.
