Кассандры не было рядом. Он ответил за нее:

«В какую сказку, о чем ты, Парис?»

«Ты веришь в сказку об Афродите? Ну, сестра?»

Он посмотрел мимо Елены, своей Елены, собственной, и в тот миг девушке показалось, что троянец видит нечто сокрытое от простых смертных.

«Возьми яблоко, — сказал Гермес. — Бери, бери, не отворачивайся. И не бойся смотреть на богинь. Можешь подойти, потрогать. Это не мираж. Хочешь проверить? Сегодня тот единственный день, когда каждая из них готова отдаться тебе. Через год ты станешь первым в мире воином — если выберешь Афину. Если нет, то первым воином станет Ахилл, хотя его мать отчаянно против. Через год ты будешь царем вместо Приама — если выберешь Геру. Ты станешь царем, а в дальнейшем… Впрочем, если ты не выберешь Геру, то тебе незачем знать, что будет в дальнейшем. Ну, а эта… Не слушай ее… Она самая слабая из богинь Олимпа. Постой! Неужели ты выбираешь ее? Неужели ее?! Она ничего не даст тебе, кроме химеры, которую сама же придумала… Подожди! Ты не просто пастух, у тебя есть сила и благородство! Ты можешь стать победителем! А она ничто в этом мире…»

— Я выбрал. Возьми, Афродита!

«В этом мире она ничто», — повторила Гера вслед за Гермесом.

И Афина коварно усмехнулась: «Сегодня ты отказался от силы».

Он выбрал сам.

Он перестал быть пастухом, сделавшись царским сыном. Гера не смогла помешать.

И победил самого Гектора в состязаниях. Афина молчала.

Он выбрал сам. Еще тогда, давным-давно.

Хорошо, пусть не было именно так, пусть не приставали к нему в глубине леса три богини, не предлагали себя… Тем не менее это правда. Если богини не захотели являться в образе пышных женщин, развратно покачивающих бедрами в надежде на заветное яблочко, — в таком случае это правда даже в большей степени.

Было, было три соблазна. И он знал, что может. И первое, и второе…

Во дворце он сразу почувствовал себя чужим. Это естественно. Он ведь даже не был настоящим царевичем. Сыновья Приама с подачи Кассандры признали его братом, и только по одной причине: изящный пастух, вышедший из леса, победил в состязаниях всех по очереди, натренированных монстров войны, и последним Гектора в решающей схватке за приз. В метании копья победил, и в беге, и (что удивительно!) продержался на равных в борьбе, и особенно уверенно победил в стрельбе из лука. Кто-то, кажется, Деифоб, легко вспыхивающий по любому поводу, крикнул: «Он опозорил нас! Убьем его!» — и Парис выхватил меч у ближайшего воина, со всех ног бросился к храму Афины, там прижался к стене (спиной к Афине), на полусогнутых ногах замер в боевой стойке, которую незадолго до того сам придумал, и с вечной своей улыбочкой негромко предложил:

— Ну, возьмите!

И будущие братья поняли, что половина из них, загорелых и мускулистых, ляжет здесь прежде, чем этот нахал будет убит, что сделать все быстро можно лишь с помощью Гектора — однако никто бы никогда не решился предлагать Гектору участие в убийстве человека, которому он только что проиграл в честном единоборстве. Сыновья Приама смотрели на улыбку Париса и не двигались с места. А народ Трои ждал перед храмом, и они знали, что народ Трои ждет.

И тогда Кассандра воскликнула:

«Брат мой! Брат мой воскресший! Позовите Приама и Гекубу — их сын жив! Он не погиб младенцем, растерзанный зверем, он вернулся в день совершеннолетия! Вот он!»

Так у Париса началась новая жизнь — жизнь во дворце. Больше ему ничего не угрожало. Его приняли: Приам, Гекуба, Гектор, Эней. Но чужим он остался.

Приам и Гекуба верили, что Парис — их сын, потерянный в детстве и выросший в лесу. А иначе откуда ему такая удача в состязаниях? Боги знают, кому помогать, а кому нет. Гекуба не сомневалась, Приаму хотелось верить.

Гектор, великий и могучий, навсегда признал в Парисе равного. Все, что Гектор делал, было навсегда. Решений своих он не менял.

Эней, сын Анхиза, вообще прилепился к Парису: пил с ним вино, учился стрелять из лука, бродил по лесу, где тот вырос.

Нет, не они дали Парису почувствовать, что во дворце он чужой. Он знал это сам.

Он молчал целыми днями и все больше ощущал, как неумолимо сжимаются дворец, Троя, царство, как они становятся маленькими для него, привычными, скучными.

Вот сюда, в эту гавань раз в два месяца приходит корабль, который привозит лемносских рабынь, и сыновья Приама наперебой бегут разбирать товар. «А ты, Парис? — кричит Деифоб. — Выбрать тебе?»

А здесь Гектор по утрам собирает троянских воинов и проверяет их выучку. Он стоит, придерживая громадное, неподъемное копье, а воины перешептываются: «Великий Гектор…»

А вот тут сидят старцы, они сидят и вспоминают, и проходя мимо (но не забыв почтительно поздороваться), всегда услышишь: «О, то был сын богини!» или «Да, этот герой был равен Лаомедонту!»

Во всем дворце, во всей Трое только Кассандра, некрасивая, коротконогая, непохожая ни на Приама, ни на Гекубу, интересовала Париса. Она была великолепна… Она так надоела окружающим своими рассказами, что Приам при звуке ее голоса вздыхал, а Гектор нетерпеливо морщился. Она знала, что ее не хотят слушать, но не могла остановиться и придумывала, придумывала, придумывала…

Прекрасные истории! О спорах между богами и о морских путешествиях. О чужих странах и о начале всех начал.

О невероятной любви и разрушительной войне.

С какого-то момента Парис сделался единственным, для кого она рассказывала. Он молчал и внимал.

Это Кассандра придумала сказку о трех богинях и яблоке раздора.

Но сказка сказкой… А Парис действительно выбрал любовь. Еще тогда, в лесу, в своем одиночестве, ощутив однажды, что способен на многое.

Он выбрал, а Кассандра сочинила сюжет, которым оправдала его выбор.

У нее никогда не хватало смелости жить по своим сюжетам. Или ей не приходило в голову? Но Парис ведь не просто слушал, он верил, по-настоящему, до конца. И смелости у него было сколько угодно. Смелости и желания воплотить.

«Прекрасная Елена прекрасна! — сказал себе Парис. — Она не может быть выдумкой!»

Он принял и полюбил образ, созданный для него Кассандрой. Образ, который соприкасался с реальностью только через имя —

ЕЛЕНА.

Дворцы басилевсов оказались большими и примитивными. В сущности, это были не дворцы, а огромные хижины. Говорили, будто в Микенах дворец замечательный, небывалый, с какими-то львиными воротами… Однако то, что Парис до сих пор видел, пожалуй, уступало Трое.

Он посетил Нестора в Пилосе. «Мудрейший Нестор в белостенном Пилосе…» — именно эту фразу часто повторяли финикийские купцы. Стены Пилоса оказались серыми, а Нестор то и дело заговаривался, путано излагая, как было прежде и как должно быть сейчас…

О жене Менелая Нестор ничего не сказал. Он сказал только: «У Менелая есть жена».

— Как зовут твою дочь, Тиндарей? — спросил спутник Париса.

— Елена, — ответил хозяин.

Это уже потом, задним числом изобрели клятву женихов, состязание за Елену… Какая клятва? Обыкновенный военный союз, обыкновенное замужество. Менелай даже прельстился не самой Еленой, а тем, что ее отец Тиндарей был стар и не имел в тот год другой кандидатуры на роль басилевса Спарты.

Позже, конечно… Как можно было забыть об ахейском военном союзе? Как можно было забыть о том, кто стоял за Менелаем, — о его старшем брате?! Как можно было не побояться, будучи всего лишь приемным сыном Приама, имея такое количество братьев, хороших и разных?! Как, ради чего?

Только ради божественной женщины!

Прекрасная Елена!

Спасибо, Кассандра…

«Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…»

Короче говоря, наступило утро, и когда оно наступило, Парис знал, чего он хочет и что сможет сделать. А когда солнце взошло в очередной раз, Елена была с ним, на его корабле, и корабль несся назад, в Трою.