За излучиной показался дом Синевых — один из самых больших на Красивой набережной, Рябиков хорошо знал его — несколько раз бывал в свое время у Павла Синева. Над домом так мирно розовело вечернее небо, так обливало его тихим чудным светом, что казалось — здесь должны жить самые счастливые люди на земле.

Когда-то это и был веселый, гостеприимный дом. Паша Синев и его красавица сестра Людмила жили в нем открыто, дружно, любили принимать друзей. Прошлое у них, как почти у всех, было печальное: отец погиб на фронте, мать умерла вскоре после войны. Но первые два-три послевоенных года мать успела еще поддержать их. Сначала закончил десятилетку Паша, затем Людмила, и к тому времени, как умерла мать, они уже были взрослыми. Оба стали работать — Паша бухгалтером в банке. Людмила — учительницей начальных классов. В сорок девятом году вернулся из армии Анатолий и стал жить с бритом и сестрой.

Рябиков хорошо помнил Павла Синева. Павел любил одеться. Особенно запомнился в сером костюме — идет мимо клуба, широкие брюки с резкой складкой разметают песок, пиджак нараспашку, белая шелковая сорочка, желтые полуботинки. Голова откинута: понимал свою праздничную неотразимость. Взгляд умный, чуть горделивый. Заметен был Паша — парней совсем мало, а он и с образованием, и на хорошем, по понятиям поселка, месте. Девушки стайкой вокруг — самые красивые, приходившие к клубу на танцы. Тут же Людмила. Ее красота еще придает обаяния брату.

Футбольный матч — Павел судит. Со свистком во рту мелькает в самых горячих точках поля.

Да, была в нем привлекательность, любили и футболисты, и болельщики. Шли слухи и о нескольких романах его с девушками — из тех самых, что окружали обычно его и Людмилу.

Рябиков очень ясно вспомнил лицо Павла Синева — узкое, чуть рябоватое; голос мягкий, еле уловимо насмешливый.

К ним очень любила ходить молодежь. В те бедные годы отрадой был широкий, открытый, гостеприимный дом, почти всегда полный веселья: заливается гармошка, кто-то поет, кто-то пляшет.

Так продолжалось несколько лет. Затем начались перемены. Женился на продавщице и уехал на ее родину Анатолий. Вышла замуж и тоже уехала Людмила. Павел получил письмо из-под Донецка от школьного товарища с приглашением ехать к нему на шахту. Быстро собрался, сдал дом квартирантам и уехал. Там женился, успел вскоре развестись. Затем попал в катастрофу на шахте. Получил тяжелую травму позвоночника, долго валялся по больницам. Потом там же, в шахтерском городе, работал в шахтоуправлении. Наконец, в начале семидесятых годов сорокачетырехлетним пенсионером вернулся домой. Вид него, как рассказывал Семенюк, был болезненный, ходил сгорбившись, сильно прихрамывая. Стал часто выпивать. По-прежнему был очень компанейским.

Через дом от Синевых сидел на лавочке голый по пояс мужчина. Массивное тело овевал теплый ветерок, мужик сладко поеживался, сонно поглядывая на берег, на реку. Что-то в его лице мелькнуло знакомое. Рябиков подошел. Сонные маленькие глазки глянули с неожиданной хитрецой — как будто проклюнулось что-то живое в бесформенной неподвижной массе. Очень знакомые глаза! Только лицо не то. Но когда поздоровался с мужиком и тот ответил слегка осипшим, слишком тонким для такого массивного тела голосом, — сразу вспомнил: да это же сын знаменитого в прошлом оковецкого милиционера Саши Длинного — Александра Никитича Лебедева.

— …Ну да, это батька мой, — подтвердил, покашляв в кулак больше для солидности, мужчина. — Эва, час назад заходил. А вы, не ошибусь сказать, Рябиков?

— Жаль! — сказал Александр, пожав тяжелую, налитую силой руку собеседника. — А где Александра Никитича найти можно?

Сын Саши Длинного с неудовольствием покряхтел, покрутил головой на толстой шее. И как только у худого, жилистого Александра Никитича мог уродиться такой богатырь!

— Да где ему быть — на кладбище возится, могилу сооружает…

— Кому могилу?

— Себе, — ответил сын Лебедева, повозившись на лавке и сильным шлепком согнав с груди слепня.

— Как себе?! — воскликнул, не поверив словам, Рябиков.

— Да так — себе. Я, говорит, помру скоро, а вы, мол, обалдуи, и могилы мне хорошей не соорудите. Так я сам постараюсь. И возится… перед людьми стыдно. Уж и в прошлом годе яблонь насажал, берез, ограду поставил, теперь опять возится чего-то. Нашел занятие, можно сказать.

Рябиков решил разыскать старика.

— Скажите, Алексей Александрович, вы с братьями Синевыми часто виделись?

— А чего ж с ними не видеться — через дом живем. Я сам шофер, за рулем горбачусь, бывало — дровец привозил.

— Как они жили в последнее время?

— А что кошка с собакой. Анатолий-то — он мужик деловой, хозяйственный, рассказывал мне, как на Кубани живет, — аж завидки брали: два кабана, корова с годовалой телкой, стадо гусей. Всего прорва. Дом каменный. Жалко Анатолию было, что дом здесь разоряет Пашка. Не хотел свой рубль упустить.

— А как Павел жил?..

Лебедев-сын пренебрежительно махнул рукой.

— Разве это жизнь? Никаким делом не занимался. Никакого хозяйства. Только книжечки читал да языком трепал. Денег никогда не было. А у самого пенсия да кочегаром в школе работал.

— Но, говорят, к нему люди хорошо относились?

— А чего к нему относиться? Что — был, что — не был. Кому он нужен-то такой? Зарыли — и всего делов. Только Надеждиха и поревела.

Ошеломленный Рябиков молчал. Да и говорить что-либо было бесполезно.

— Вот Анатолия жалко. Этот не зря живет. Мозгой шевелит и руки хорошие. Крышу-то перекрыл, глядите — картинка. А теперь сидит из-за этого…

— Так вы не верите, что он убил брата?

— Дело темное, а отравить хотел. Сам видал, как под кровать Пашки, будто невзначай, пузырек незакрытый с клопиной отравой поставил. Я у них в тот вечер сидел, в карты играли, а Пашка пьяный на кровати лежал.

— А вы что же?

— Я-то? Подошел, из-под носа у Пашки пузырек убрал, в чулан снес. Анатолию кулак показал.

— Может быть, он нечаянно поставил?

— Такой нечаянно ничего не сделает.

— Он вам что-нибудь сказал?..

— Захныкал: не обратил, говорит, внимания, что за посудина…

Рябиков вспомнил показания Надеждиной — читал протокол. Уходил с Красивой набережной в тягостном размышлении: как спокойно сказал этот сын Саши Длинного о «ненужности» Павла Синева на земле. Какие страшные слова. И какие страшные мысли.

За месяц до приезда Рябикова в Оковецк в доме Синевых на Красивой набережной сидели две женщины — Поля Овчинникова и Люба Надеждина.

Слабый вечерний свет, проникая в два окна, освещал комнату неровно и пестро. В этом освещении чувствовалось что-то очень летнее, закатное. Посреди комнаты стоял покрытый клеенкой стол. За столом сидели Поля и Люба.

— Люба… вот чего я никак не пойму. Если Толя погостить приехал — долго зажился, хотя мне-то в радость… Если совсем — зачем скрывает? Вот уезжал — опять вернулся. Может, с женкой неладно у него что? Ничего не говорил? Мне спрашивать об этом нельзя…

— Паша спросил как-то раз. Да он сама знаешь какой — покидал-покидал каких-то слов неразборчивых, а потом вовсе замолчал. Как нарочно заикаться начинает — ничего не поймешь.

— Это у него с войны, контуженный он был.

— Да знаю я. Но уж больно хитрый твой Анатолий.

— Какой он мой! Если б… Ах, любила я его, когда он вернулся с армии! Если б ты знала, как любила. Да и он не чужой был.

— …И сейчас, только войдешь — отзывается в нем что-то.

— Ты правду говоришь?

— Да уж тут не обманешься.

— А все-таки не тот стал. Как перетянута душа у него веревочкой — лишний раз пошире вздохнуть боится. Все время начеку, даже и выпьет когда.

— Это я тоже вижу. Да и Паша говорит: не тот брательник стал. Он-то думает, что тут только Вера его виновата. А я так считаю: сам Толя себя покалечил. Как начнет говорить — хозяйство да хозяйство, и просвета никакого, только кабаны, овцы, гуси… О детях столько не говорит — и не вспомнит, есть они или нет, а о кабанах всегда помнит. Вот постепенно душу-то и покалечил. Усохла она у него. Мертвая стала.