— Здравствуйте!

— Здравствуйте!

— Нам бы поесть!.. У нас свое имеется. Нельзя ли разжиться бутылкой вина?

— Можно, заходите, — сказал старик, широким жестом распахнув дверь. — Пофтим!

Игнатьев в Молдавии впервые, он только по учебнику географии, как говорится, знал, что существует самая молодая в стране Молдавская республика, в доме же молдаванина ему бывать не приходилось. Майор же старожил. Он был среди тех, кто в сороковом году освобождал этот край, потом в 1941 году сражался здесь с немецко-фашистскими ордами, отступал на Бельцы, Атаки. Для Спасова дом молдаванина — просто дом оригинальной планировки; для Игнатьева — все в диковинку: и гора подушек на кровати, и ковер во всю стену, и лавки, покрытые полосатыми дорожками. Но больше всего старшину удивил бочонок с краником, вделанным в донышко. Старик повернул рычажок, и в причудливой формы бутылку старинного стекла полилось вино. Старик налил в два стакана, подал майору и старшине. Игнатьев поднял свой стакан на свет, и засияло вино ярко, неповторимо, словно в стакане яхонт чистейшей пробы. И Спасов поднял свой стакан к глазам, глянул на свет.

— Гибрид?

— Да, гибрид. Европейские сорта лучше, да уж очень много на них труда надо положить, на эти европейские сорта. Придет осень, каждый кует прикопать надо; пришла весна — каждый куст открыть надо. Летом, особенно если оно жаркое, виноградник часто опрыскивать надо против мильдью. А гибрид… Ему и тридцать градусов мороза не всегда страшны. Опрыскивать тоже не нужно. Поставил с весны на тычки, и растет… У меня годов восемь назад тычек не хватило, купить не было за что. Я так оставил. И ничего, уродило.

Игнатьев вновь развернул свою скатерть-самобранку, выдвинул ее на середину стола.

— Пожалуйста, отведайте, папаша, с нами армейских харчей!

— Спасибо. Сейчас и себе стаканчик налью. Вы уж не стесняйтесь… Под салфеткой лук, огурчики… Берите.

Старик сходил на кухню, принес чистый стакан и нацедил вина.

— Норок!

— Норок, — ответил Спасов, затем спросил: — И много у вас вина?

— Еще с полтонны осталось. Распродаю. Может, на базаре и поболе выручил бы, да нет часу ждать. Сын у меня тяжело пораненный. Лежит в госпитале в городе Кургане. Знающие люди говорят, что это где-то за Уралом. Вот мы со старухой и решили проведать, мало ли что может быть и с нами, и с ним.

— И правильно, что решили проведать, — сказал Спасов. — Вино новое уродится, а сыну будет приятно увидеть отца и мать за тысячи километров от родных мест. И верьте, ваш сын здоровым вернется. Сейчас наша медицина чудеса делает…

— Спасибо на добром слове. Мы тоже надеемся.

— Пожалуйста, угощайтесь, — снова сказал старшина.

— Кусочек сала возьму. С зеленью — вкусная вещь…

— Своего-то сала нет, наверно? — поинтересовался Спасов.

— Есть, да бережем. Сыну хотим повезти. Поросенка держим, но зарежем уж, как вернемся. Думаем, может, сын-то не очень плохой. Как домой его привезем, тогда кабанчика и заколем. Свежее мясцо, уход, вино, стены родные… Это же помогает. Все так говорят.

— Верно, верно, — сказал старшина. — Я несколько раз ранен был, ноги перебиты, селезенку удалили, а вот побыл месяц дома, и уж снова служить могу. Пусть не так, как было когда-то, в начале войны, но все же…

С контрольно-пропускного пункта донесся длинный-длинный сигнал: видно, оказия появилась.

— Нам, наверно, — сказал старшина.

— Сворачивайте скатерть-самобранку, — сказал Спасов.

— Сворачивать вроде и нечего, — ответил старшина.

— Тогда «на посошок» пропустим, и в путь. Спасибо дежурному, надоумил… Отлично пообедали, и время незаметно пролетело. Спасибо и вам. За вино, за гостеприимство, и вообще — благополучия вашему дому.

— Спасибо и вам, — поклонился старик гостям.

Они щедро расплатились с хозяином и поспешили на КПП.

Комната, которую занимало фотоотделение, большая и светлая, была заставлена столами. Вошли без стука.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Спасов.

— Здравия желаем!

— А, Весенин! Живой! Молодцом! Ну, еще раз здравствуй, дорогой. Давно тебя не видел. Не изменился.

— Здравствуйте, товарищ майор. Вы тоже почти не изменились.

— То-то и есть, что «почти».

Отворилась узкая дверь, и через нее боком выдавился тучного сложения мужчина в погонах старшего сержанта. Глубоко сидящие глаза его смотрели угрюмо.

«Да он же под градусом, — отметил про себя Игнатьев. — Вот почему майор приказал принять спирт под личную ответственность».

— А, вот и он! Не поймешь, где у тебя, Шаповал, толщина, где ширина! А?!

— Что мне делается? — без улыбки ответил старший сержант. — Такая работа: привезут фильмы — сиди и проявляй, потом суши. Извините, понесу на просушку.

Игнатьев стоял у двери, прислушивался, присматривался, стараясь уловить главное — что же такое фотоотделение? Кто мог поднять руку на капитана Егорова? Фамильярное обращение Спасова с будущими подчиненными несколько обескуражило: очень уж запросто, по-панибратски обходился со всеми майор.

Вошла в комнату девушка, младший сержант. Майор сказал ей комплимент. И только когда Спасов, разобрав на столе фотоснимки, нахмурился и строго спросил: «Что это? Почему так низко смонтировали?» — старшина успокоился. Видно, так и нужно. Когда дело касается личных отношений, майор — рубаха-парень, а когда речь идет о службе, тут уж извините… Спрос будет самый строгий.

— Я вас спрашиваю, Весенин.

— Двухмаршрутная площадь, товарищ майор. Второй маршрут сейчас присоединим. Якубовский с Калабуховым летали.

— Для артиллерии или для штурмовиков фотосхемы?

— Сейчас все для артиллерии.

— Сколько пар ходило на фотографирование сегодня?

— Обработали четыре фильма. И еще пара истребителей ушла на задание вот в этот квадрат. То можно оставить на завтра, а это надо закончить сегодня, и как можно быстрее.

— Почему?

— Суббота.

— Ну и что?

— В клубе могут быть танцы… Могут дать концерт.

— Понятно.

Майор снял с себя гимнастерку, повернулся к стоявшему у двери Игнатьеву:

— Старшина, не к теще на блины приехал. Раздевайся, помогать будешь. А вы, младший сержант Цветкова, чего ждете? Режьте картон для фотосхем. Быстро управимся — всех отпущу на концерт. Я потрясен смертью блестящего офицера, капитана Егорова… Вы, конечно, больше травмированы… Вы жили и работали вместе с ним, знали его лучше, чем самих себя. Но не будем походить на мокрых куриц. Данью уважения к его памяти должна стать безупречная работа всего личного состава отделения. Война еще не окончена, от нас требуется точность, трудолюбие… Думаю, высказался я довольно ясно. Начнем.

В комнату вбежал сержант. Увидев незнакомых для него старшину и склонившегося над фотосхемой другого военного с гимнастеркой в руке, он неловко козырнул.

— Что-то я тебя не припомню, сержант. Как фамилия?

— Миронов, товарищ майор.

— Откуда узнал, что я майор?

— По погону. На гимнастерке.

— Чем занимаешься?

— Калькированием. Маршруты переношу на кальку.

— Для этой площади уже сделал?

— Нет, не успел, товарищ майор.

— Так вот, сержант Миронов, бери под свое покровительство старшину Игнатьева, укажи маршруты на карте, пусть скалькирует, а мы посмотрим, что у него получится. А ты сам… Пронумеруй кадры на пленке, начнем печатать.

Игнатьев снял гимнастерку, засучил рукава рубашки, подошел к столу. Миронов протянул ему пачку прозрачных листов.

— Вот, старшина, скопируй дорогу от этого квадрата до этого, и все, что прилегает к ней, тоже. Тушь — черная, перо, рейсфедер… Бери, что понравится. Понятно?

— Понятно. Для чего все это?

— Не все умеют читать фотосхемы, вот и приходится расшифровывать. Чтобы любой командир в пехоте, артиллерии мог разобрать, что к чему.

— Ясно.

Игнатьев переносил на кальку отрезок дороги, а сам думал: «Вот, видно, здесь, при переносе разысканных вражеских объектов с фотосхемы на кальку, и происходит рождение ошибки. Ошибка выдается за непогрешимую истину бомбардировщикам, те летят и сбрасывают бомбы в стороне от объектов, которые надо разбомбить. Может быть, Миронов допустил тягчайшую ошибку и, чтоб не нести ответственности, убрал капитана? Нет, едва ли. Какой-то открытый он, этот белобрысый сержант Миронов. А если он? Тогда я ничего не понимаю в людях. Впрочем, надо поговорить с ним».