И тем обиднее было сейчас Тарасову, что он даже приблизительную версию не мог предложить. Что Егоров не самоубийца — это так. Но кто? И за что? Все покрыто туманом.

В дверь постучали.

— Да, войдите.

На пороге появился старший лейтенант Вознесенский.

— Ага! Очень кстати, что явился… Места не нахожу. Просто не знаю, что и думать. Ну, что у тебя? Выкладывай.

Старший лейтенант разложил на столе все, что было изъято из карманов капитана Егорова.

— Вот…

— Что «вот»?.. Ты толкуй по каждому предмету… что думаешь, что считаешь…

— Носовой платок, сигареты — обычные вещи. По ним толковать нечего, а вот сургуч… Оттиск сургучной печати и медальон с фотокарточкой молодой женщины или девушки… Здесь есть над чем задуматься…

— Да? — Тарасов глянул на Вознесенского, склонился над сургучным оттиском, долго рассматривал, потом взял в руки и долго вертел, разглядывая его со всех сторон. — Верно, все верно! Есть над чем задуматься, пошевелить мозгами, как говаривала моя бабушка. Ни один человек не станет так, запросто, от нечего делать срезать сургучную печать с пакета и хранить при себе как бесценную реликвию. Так?

— Так. Особенно если учесть, что на сургуче оттиск полевой почты нашей воздушной армии, а печать металлическая хранилась у самого же капитана Егорова…

— И еще. Сургуч при такой жаре может расплавиться, оставить пятно и на кителе, и на нательном белье, и пятна эти вывести невозможно. Продолжай дальше.

— Медальон мы изъяли из внутреннего кармана кителя… Кто такая на фото… Не знаю. Там же была прядка волос… В дюралевом портсигарчике. Волосы детские.

— Что удивило, показалось непонятным?

— Похоже на то, что капитан Егоров убит на берегу Днестра. Возле самой воды. Мы нашли это место. Пробы песка отправили на анализ. Заключение экспертизы будет завтра, но по визуальному осмотру можно утверждать, что песок на брюках капитана и песок пляжика одной природы. Это первое. Второе… Егоров и его убийца знали друг друга. А непонятное… Самое простое было — столкнуть труп в воду, и капитан исчез бы бесследно. И никакого «Дела капитана Егорова» не было бы.

— Насчет того, что Егоров знал убийцу… Какие доказательства? Чем руководствуешься в своих предположениях?

— Доказательств нет. Трезвый расчет. С незнакомым человеком Егоров не пошел бы на безлюдный берег. Там ему нечего делать. Это первое.

— А второе?

— Второе… Егоров не ожидал выстрела… Человек, который в него стрелял, ниже ростом…

— Как ты узнал об этом?

— Пуля вошла ниже правого уха, а вышла выше левого.

— Это не доказательство. Самоубийцы тоже стреляются снизу вверх. Если в голову.

— Так это. Но… мы же с самого начала исключили версию самоубийства.

— Давай дальше…

— Между сургучным оттиском печати и убийством есть какая-то связь..

— Что намерен предпринять?

— Думать буду.

— Думать — это очень хорошо! — фразу эту Тарасов произнес едва слышно, задумчиво, врастяжку. Старшему лейтенанту показалось, что подполковник что-то знает, и то, что знает, — куда значимее того, что известно ему, Вознесенскому.

— Мне кажется, — сказал старший лейтенант, — что к смерти Егорова причастен кто-либо из его приятелей, либо из тех, кого он считал таковыми.

— Ты хочешь сказать, что кому-то он мешал… Либо перешел дорогу?

— Вот именно.

— Кому-то перешел дорогу… — снова задумчиво, врастяжку сказал подполковник. — Знаешь, старший лейтенант, ты молодец, правильно идешь, правильно думаешь! Но… что, если это проникновение вражеской разведки, и убийство Егорова — не просто наша внутренняя беда? Ты не сбрасывай и это… И я могу ошибаться. Думаю, что не внизу убит капитан… Если бы там был убит, для чего нужно тащить труп наверх?

— Чтобы сбить с толку следствие?..

— Чтобы сбить — самое лучшее было столкнуть труп в воду… И в вашем ответе нет твердости. Не хочу оспаривать версию окончательно, но не забывай о том, что она не внушает мне уважения. А пока… Посоветовались с армейским смершем, решили поступить так. Тебя в нашем корпусе никто не знает, ты у нас всего без году неделя. Надевай погоны старшины, поедешь в штаб армии. Там в аэрофотослужбе найдешь майора Спасова и вместе с ним поедешь в распоряжение фотоотделения, которым командовал покойный Егоров. Наводить порядок. Впрочем, наводить порядок будет один Спасов, это его дело. А ты вроде старшины из пехоты. Лечился в госпитале, искал свою часть, ее расформировали. Ну и направили в авиацию. Фамилия твоя теперь Игнатьев, документы подготовят…

— Понятно, — промолвил Вознесенский. — А как же Кузьмин? Он меня узнает: там поблизости БАО.

— Кузьмин уехал к себе. Мы отправили его на десять дней в отпуск. На побывку домой он убудет завтра… Встреча с ним тебе не грозит…

— А как быть с женщиной? На медальоне?

— А никак. Это жена Егорова. Тебе ее допрашивать не надо, она в горе, даже какого-либо предположения высказать не может. У Егорова, по ее словам, личных врагов не было.

— Вы с ней говорили?

— Да. Она врач нашей санчасти.

— Вот как…

— Прибудешь в хозяйство Егорова, не скрывай, что в делах фоторазведки ты профан… Интересуйся всем… Это вот для чего? А это почему? На протяжении последних трех месяцев у них было несколько странных случаев. Дали в штаб армии схемы с указанием объектов бомбежки. Эскадрильи вылетели, отбомбились, а потом оказалось, что настоящие объекты не пострадали. Контролем бомбометания было установлено: бомбы сброшены километра на два ближе целей. Чья же ошибка? Летчиков? Исключено. Значит, ошибка допущена где-то раньше. Но где? Кто виноват? Техники? Лаборанты? Дешифровщики? Аэрофотограмметристы? Или еще кто-то?.. Изучи каждого по отдельности. Возьмешь под контроль сомнительных…

— Задача понятна, товарищ подполковник.

— А коли понятна, так и в дорогу иди собираться. — И он протянул старшему лейтенанту руку. — Да, еще одно. Пусть все считают, и ты тоже, что Егоров действительно застрелился. Поддерживай эту версию, если кто заговорит об этом.

Прекрасный августовский день для майора Спасова был вовсе не прекрасным. Все шло кувырком. Ранним утром в расположении аэрофотослужбы появился сам начальник штаба армии, придрался к каким-то пустякам, нашумел, накричал даже, и был таков. Теперь жди выговора. Через час летчики слетали за линию фронта, привезли фильмы. Стали монтировать — а они «не привязываются» к определенным точкам на местности, невозможно и определить, что же заснято. Это уже черт знает что! Целый час бились, пока, наконец, связали концы с концами. Связали и ахнули: самолет прошел километрах в десяти от заданного маршрута и заснял совсем не то, что надо.

Сунув под мышку злополучные фотосхемы, майор Спасов пошагал в штаб армии. Шел и чувствовал, что сегодняшний день весь будет состоять из неприятностей. И действительно. Заместитель командующего по разведке слушать объяснения майора не стал, а вышел из-за стола, подошел к Спасову, сказал:

— Все без объяснений понятно. Вторая пара самолетов улетела, зафотографируют. А вас… вызывают в отдел кадров. Весьма жаль, что приходится расставаться… Жаль… Очень жаль, но что поделаешь… Сам командующий распорядился.

— Что меня ждет?

— Командировка в не столь отдаленную часть.

— Я чувствовал, что этим дело кончится.

— Что вы чувствовали?

— Жестко накажут. Притом несправедливо.

— Обмануло вас шестое чувство. Никто не собирается вас наказывать. И этот неудачный разведывательный полет молодых пилотов не может зачеркнуть вашей безупречной работы, товарищ майор. И вообще, при чем здесь вы? Идите в отдел кадров, там вам все объяснят.

Спасов вышел, прикрыл дверь и долго стоял в глубоком раздумье.

«Черт-те что получается… ЧП с полетом — всего лишь досадная неудача летчиков, — думал майор. — Почему же тогда надо со мной расставаться? Тем более что неудачный полет «молодых пилотов не может зачеркнуть вашей… то есть моей, безупречной работы»? Ладно, пойду…» — И майор Спасов пошагал в пристройку, что была рядом со зданием штаба. В отделе кадров его уже ждали.