Разошлась, расшумелась…

Конечно, доля правды в ее словах была (нужно сказать, изрядная), но только лишь доля. Увы, коли самому нельзя выбирать себе окружение — и в жизни, и на работе, что тут поделаешь? Приходится довольствоваться на худой конец теми, кто хоть не вредит, а кое-где даже и помогает. А главное — не мог я забыть той неоценимой службы, которую сослужил Олда нашему саду своей нерадивостью. За это благодарствую поболее всего.

— Не понимаю, почему именно к Олдржиху я должен относиться плохо? — возразил я. — Временами он бывал мне полезен.

Мое замечание рассердило Еву пуще прежнего.

— Молчал бы уж! — прикрикнула она. — Ты сам такой же, как и он! (Тут она явно преувеличивала.) Что тот, что другой — оба вы политиканы! Никогда у вас не разберешь, где правда, а где вранье! Он-то небось и впрямь считает, что ты к нему невесть как расположен.

— И прав, совершенно прав, — подзадориваю я ее. — Расположен. На свой манер, разумеется, да и выбора нет. Иногда, Ева, нужно уметь довольствоваться малым. Ты и сама это прекрасно знаешь. И потом… У каждого из нас свои слабости и пристрастия. А другие зачастую этого даже уразуметь не могут.

— Нет, ты и впрямь блаженный! — Ева не собиралась так просто отступать.

— Давай, валяй дальше! — подначивал я ее. — Уж не думаешь ли ты, что лучше сидеть сложа руки да сетовать: что, мол, тут поделаешь, люди кругом — не те, подходящих бы… Чем так вот ныть, лучше я и таких работать заставлю. Или я не прав?

— Много Олдржих тебе наработал! Ты еще пойди ему поклонись! — возмутилась Ева. — А я не стану за клок шерсти благодарить, коли знаю, что вся овца — моя. Не так уж я глупа. А ты чуть что — и уже «чего изволите?». Удальцы вроде него как ночные бабочки на свет слетаются, но крыльев никогда не обжигают. И я не удивлюсь, если они его когда-нибудь заслонят собой и вконец потушат.

Глаза ее полыхали.

— Случайно не ты ли как-то мне припомнил и дал прочесть такое изречение Толстого: если у самого нет сил гореть и распространять свет, не засти его по крайней мере?

— Вот именно так я и поступаю. Помогаю Олде не застить свет.

— Отговариваться ты умеешь, всегда найдешь способ вывернуться… А я бы таким, как он, спуску не давала!

— Не сомневаюсь, — плачу я ей той же монетой. — У тебя одна радость — веником махать. Когда ты наводишь порядок — лучше тебе под руку не попадаться, — рассмеялся я и хотел было ее поцеловать, но она отпрянула.

— Оставь, пожалуйста. Нечего руки распускать! Ненавижу! Вот как получишь тряпкой! (Пока мы разговаривали, она старательно терла и расставляла посуду.)

Я расхохотался. И хохотал до слез. Ведь впервые за много дней она вскипела и разозлилась, как в былые времена.

Да и пора бы уже!

Не всякий день — божье благословенье. А нас погода не баловала уже третий год подряд. Одну весну солнце чуть ли не с середины апреля жарило как в июне. Деревья зацвели разом, но в конце месяца ночами мороз опускался до восьми градусов — и все спалил. Следующий год выдался холодный, дождливый, солнышко почти совсем не проглядывало. Зато нынче, вплоть до последней недели мая, природа, казалось, решила вознаградить нас за предыдущие невысокие урожаи. Буйно цвели вишни, яблони, персики, завязи набухали прямо на глазах, так стремительно и в таком изобилии, что сердце радовалось. Только абрикосовые деревья в этот раз отдыхали. А вскоре наступили засушливые дни.

Неделями на светло-голубом небе не появлялось ни облачка, оно раскалилось добела. Земля томилась от жажды. В дрожащем летнем мареве чахли зеленые всходы, листья дерев и кусты. Листва посерела от пыли; изнуренные зноем плоды засыхали. Молоденькие яблоньки, только-только высаженные на вновь заложенных участках, гибли.

С раннего утра мы исходили потом, в нос и рот лезла горячая пыль. Менее выносливые стволы, ослабленные засухой, мы, невзирая на изнурительный зной, спасали от вредителей опрыскиванием. Вокруг деревьев и кустов, суливших неплохой урожай, широкими кругами настилали сечку — толстый слой кормовой смеси, клевера и травы, все это должно было сохранить подземную влагу от испарения. Однако зелени было прискорбно мало — кормов в госхозе не хватало, скот едва не падал. Мы скосили травы, не дав им засохнуть на корню, обжали серпом межи, всю крапиву, росшую вдоль заборов.

Из вечера в вечер привозили в сад по нескольку бочек воды и с помощью насосов нагнетали воду к корням. А сверх того таскали ее ведрами. Ах, какой это изнурительный труд! У нас уже руки отваливались, а сад по-прежнему чах от жажды. Чем дальше, тем больше трескалась земля.

Каждый день мы ждали дождя и попеременно то чертыхались, то взывали ко всем святым или проклинали руководство госхоза. Еще в прошлом году нам была обещана оросительная система, но никто вовремя не озаботился ее доставить. Вот и в нынешнем году, уже с февраля месяца, мы каждую неделю настойчиво напоминали об этом, и все впустую. Не помогло даже вмешательство района. День ото дня таяли надежды на хороший урожай. Ко всему прочему наша новая, только что высаженная яблоневая шпалера (нам удалось-таки отвести под нее бывшие приусадебные участки) просто погибала без воды.

Был полдень. Истомленный жарой, я приплелся на обед. Разомлевшие Луцка с Томеком нежились в сенях — здесь, на облитых водой прохладных плитках пола, только и можно было спастись от непереносимого зноя.

— Неужто явился? — приветствовала меня Ева. — А я уже давно дома. Марш в ванну. Скоро обедать.

Сидя в лифчике и трусиках у затененного распахнутого окна, она дышала с трудом, а в кухне на плите кипела и шипела, выплескиваясь из кастрюли, вода.

— Я только что из-под душа. Господи, да когда же конец этой жаре?

— Никаких новостей нет? — спросил я просто так, по привычке.

— В этакую-то жарищу? — Она подняла брови. — Дышать и то нет мочи. Какие уж тут новости?

— О погоде ничего не сообщали?

— Как всегда, — вздохнула Ева. — Над всей Центральной Европой область высокого давления, 1028 миллибаров ртутного столба, +31° в тени. Теперь у них прогнозы верные. А я потом изошла.

— Черт подери! От такой жарищи свихнуться недолго, — подавленно вздыхаю я. — Из района не звонили?

Ева нахмурила брови, глаза блеснули гневно и насмешливо.

— Ты от них чего-то еще ждешь? Ко мне с такими вопросами лучше не суйся. У них заботы поважнее, чем наш сад!

Она со вздохом поднялась, пошла на кухню и, не переставая возмущаться, загромыхала крышками. Я особо не вслушивался. Вскоре она снова появилась в дверях, оперлась о косяк и, отирая со лба пот, напустилась на меня:

— Ты только погляди, на кого похож! Высох, как вобла. А все твоя работа. Штаны чуть не падают, а толку никакого. Никто, даже твой район, нам не поможет. А теперь давай-ка я намылю тебе холку.

Она ухватила меня за слипшиеся от пота волосы, пихнула в бок локтем, и не успел я опомниться, как оказался в ванне, до краев наполненной прохладной водой, и вот уже полощусь, фыркаю, захлебываюсь от наслаждения, а Ева наклоняется надо мною. Вот ведь — бранить бранила, а ванну приготовить успела.

Стоило повозиться с водой, и она вновь ожила.

И как тут упустить случай и не вывалить мне все, что на сердце. Она тут же и вывалила:

— Глянь-ка, Адам, волосы у тебя мало-помалу седеют, редеют, а голова никак мудрее не становится, нет, не становится! Эх, открутить бы ее да вычистить.

Схватив меня за чуб, она наклонила мою голову и решительно, чуть не с яростью начала втирать шампунь.

— Одержимый, сумасброд! Смотреть уже на это невмоготу. Замучился совсем! Изводишь себя работой, когда другие одними посулами отделываются. А какой толк? Всякий раз надеешься, что тебе помогут… Да спустись ты на землю-то. Очнись!

Она сердилась не на шутку. Снова на мою голову сыплются упреки — сами, дескать, должны были загодя все обдумать, прежде чем до упаду вкалывать на этой новой яблоневой плантации, которая теперь все равно погибнет от засухи.