— Видишь ли… Ты везучий, Адам… Все тебе удается… Все… Ты снова скоро станешь отцом, Адам.

У меня захолонуло сердце.

— Это наверное? — произнес я срывающимся голосом.

— Врач сегодня подтвердил. Подарю тебе сына. Я знаю, это будет сын. — Ева широко улыбнулась. И вся словно засветилась.

— Ты даже не представляешь, что это для меня значит! — воскликнул я. — Не представляешь, как я счастлив!

— Представляю.

Она была чудо как хороша. Возбужденная и в то же время притихшая.

— Нет, представляю, представляю, — повторила она. Мы стояли молча, рука в руке, словно срослись друг с дружкой. Стояли, любовались цветущим садом и вслушивались, как деревьев касается дыхание весенней ночи. И не обронили ни слова. Слова были не нужны.

С парнями нашей бригады я ладил. Конечно, смотря по тому, как понимать слово «ладить». Само собой, они не святые — я, кстати сказать, тоже. Сколько голов, столько умов, столько и разных характеров. А голов у нас — восемь, с Евой — девять. У каждого — на свой лад. Среди нас есть всякие: один вспыльчивый, дерзок и боек на язык, другой нрава спокойного, порядочный и рассудительный, лишнего слова из него не вытянешь; этот — легковесный хвастун, а тот — завистник, рядом с простофилей — хитрющий плут, с молокососом — женатик; медлительный, замшелый нелюдим и трудяга рядом с пустомелей. Работа связала нас одной веревочкой. Не у всех, правда, одинаковая потребность и заинтересованность в труде, который принесет нам и урожай хороший, и вознаграждение по заслугам. Но вместе мы дополняем друг друга. Если один даст осечку, он подведет не только себя. Его разгильдяйство скажется и на остальных… Поэтому лодырей среди нас нет.

С двумя из трех взятых к нам работников — они пришли позднее всех — мы вскоре без сожаления расстались (впрочем, не с ними первыми). Один — с виду приятный, общительный малый — оказался неисправимым лентяем. Он мог простоять с заступом в руке полдня, пока другие работали не покладая рук; спал, спрятавшись за деревьями или в сарае на мешках и ящиках. Как мы его ни шпыняли — все впустую. Однажды он заснул так крепко, что проспал конец рабочего дня. Я наткнулся на него, когда он поспешал… Наверстать упущенное?.. Какое там! Вручил нам заявление о сверхурочных часах! Хотя на лице его еще не разгладились вмятины от травы, на которой он валялся, а в глазах стояла сонная одурь. Он мог спать даже на ходу… Что поделаешь? Пришлось предложить — не сердись, мол, голубчик. Ступай лучше, откуда пришел. Здесь у тебя ничего не выгорит.

А второй? Этот был погрубее. Пьяница и прогульщик, выдающий себя за ревматика. Руки у него ныли, как раз когда у нас скапливалось больше всего работы. Часами высиживал он у врача, а потом резался с собутыльниками в карты. С такими как ни разговаривай — ангельским, анафемским ли языком, — толку все равно не будет. Этот забулдыга еще и возмущался; недополучил, дескать, премии, грозил жаловаться, что дни прогулов мы вычли у него из отпуска. Разглагольствовал насчет того, что у всех-де желудки одинаковые, все одинаково и есть хотят, и пить, и одеваться хорошо. Разве, мол, не ради такой жизни мы прогнали господ? Ходил выклянчивать материальную помощь в районную профсоюзную организацию, и те чуть не поддались… Словом, мы с ним не сработались. И расстались без сожаления. Он тут же устроился подсобником к каменщикам, там-де платят больше. По пути в город я встречал его неоднократно — в рабочее время он болтался возле пивной «На зубок». И всякий раз, мерзавец, приветствовал меня, подняв пол-литровую кружку!

Коротко и ясно: наша бригада во всем была заодно, и в добрые, и в худые времена действовала согласно. Объединяли нас любовь к саду и, разумеется, общие радости, похвалы и награды (как словесные, так и денежные) за устройство наших яблоневых шпалер и вишневых плантаций; в этом году мы надеялись на самую большую удачу и с нетерпением ждали первого урожая персиков.

Год назад, когда я впервые пришел в бригаду с предложением освоить соседнюю лощину, не все отнеслись к моей идее одинаково, и это вполне естественно. Одним проект представлялся попросту неподъемным, и они испугались, другие вообще не верили, что столь серьезную перепланировку земли одобрят наверху. После того как самые серьезные опасения отпали, стали судить да рядить, как распланировать новые плантации, с чего начать, а что оставить на потом. Когда мы заканчивали разработку проекта, вся бригада мысленно уже засаживала деревьями противоположные склоны. Трудные переговоры с соседними кооперативами, и в первую голову с бездековскими владельцами частных усадеб, еще больше сплотили нас. Слухи, что в районе наш план не поддержат — а они уже начали просачиваться, ведь Паточка с Олдржихом не давали обета молчания, — снова, в который раз, остудили наш пыл. (Так всегда бывает: душа горит энтузиазмом, руки чешутся от нетерпеливого желания приняться за работу — и на тебе, выясняется, что заниматься ею как раз и нельзя.) Все это мучило нас, в бригаде вновь начался разброд. А я, глупец, вместо того чтобы поднять дух и рабочее настроение, не придумал ничего лучше, как выложить тепленькую еще новость: Ситарж, дескать, обещал мне, что сам ознакомится с нашим проектом и что теперь все налаживается. Бригада приободрилась. Потянулись дни напряженного ожидания…

Однако вскоре наш Олда снова впутал меня в историю. Я так до сих пор и не знаю точно, что произошло и какие были произнесены слова, но могу себе вообразить, какая может подняться кутерьма, если сойдутся вместе такой суеслов и язва, как наш тракторист Шамал — этого хлебом не корми, только дай посудачить насчет того, что нам помешать руки у всех коротки, — и наш знакомец Олда, которому довольно услышать на эту тему хоть намек, как он тут же индюком надуется в своей чиновной спеси. Шамал возьми да и ляпни, что наш план теперь в иных владетельных руках и те руки не чета Олдовым (особым почтением к начальству тракторист никогда не отличался, а тем более — к Олде, которого знал еще с тех пор, как тот работал у нас); в отместку Олда тут же дал ему понять, что мнение сельскохозяйственного отдела окончательно и бесповоротно, потому что на его стороне закон. (Я прямо-таки слышу, как он произносит эти слова. Со мной Олда держится сносно, но все равно его бюрократическая душонка то и дело заявляет о себе, а уж когда не терпится проучить какого-то там тракториста — тем паче.)

Ну так вот, полдничаем мы однажды на ящиках за складом, как часто бывало в теплые, солнечные дни, глядь — мчится к нам Шамал с такой поспешностью, будто за ним пчелиный рой.

— Все пропало! Ничего расширять на будут! — И он, вне себя от ярости, выпалил все аргументы, которые запомнил из разговора с Олдржихом, — мне они были хорошо известны из споров с Паточкой. — Проект уже списали. Начальнички! Ведь я сразу сказал — возьмут они нас за горло.

Я оказался под перекрестным огнем взглядов. Что отвечать в таких обстоятельствах? Шамал так раскипятился — слова не давал выговорить.

— Начальнички чертовы! Все, что им хоть чуток работы прибавляет, готовы не глядя со стола смахнуть. Руки в брюки — и гуляй! Навязались новые господа на нашу голову! Дожили!

Ох уж этот окаянный чешский характер! Со времен трехсотлетнего габсбургского владычества у нас в крови инстинкт неприятия всего, что насаждается «сверху»: при Габсбургах все, что спускалось «сверху», шло на пользу только власть имущим иноземцам, такой протест был для наших предков жизненной потребностью, как инстинкт самосохранения. Во времена фашистской оккупации эта черта у чехов укоренилась еще больше.

— Хватит, уймись! — не выдержал я наконец. — На Олде да на Паточке свет клином не сошелся. Ведь когда они свои когти покажут, ты все равно не отступишь. Ты тут тоже хозяин, и тебе наша земля принадлежит по праву. Твое право и твой долг — отстаивать то доброе, что мы здесь создаем.

Но Шамал никак не мог успокоиться. Его снова занесло.