— У нас есть о чем вспомнить, Адам, — неожиданно произнесла Ева.

— Да, — ответил я. — Мы прожили вместе прекрасные минуты. Но эта — лучшая из них, Ева.

Она взглянула на меня.

— А та, у омута, разве была хуже? — спросила она с некоторым удивлением и обидой. — Вот уж не думала.

— Да нет же, — поправляюсь я. — Конечно, не хуже, но то, что прошло, никогда не сравнится с тем, что есть. И коль в самом деле что-то есть в настоящем, то оно всегда сильнее того, что минуло, осталось у нас за плечами.

Про себя я добавляю: «Мы наслаждаемся данной минутой, мы крепко держим ее в руках, чтобы она не упорхнула. Она уже не возвратится никогда, обернется чем-нибудь иным. А прежние мгновенья? Помогают ли они нам глубже узнать и оценить то новое, что мы переживаем именно теперь? Пока конец пути не виден, завтрашний день впереди. И не один урожай мы еще снимем. Но это не повод разбазаривать время — нашу жизнь. Она нам дается только раз — раз и навсегда. Так надо наполнить ее до краев и испить до дна».

— Вот какие мысли бродят у тебя в голове, — тихо сказала Ева. — Я очень рада этому, Адам.

Она улыбнулась, словно прислушиваясь к себе и вглядываясь в самое себя.

— Знаешь, — проговорила она, — я на тебя иногда сержусь. И ругаюсь… Но не всерьез. Порой опасаюсь за тебя и твержу: не поступай так, отбрось свое упрямство. Не надейся осуществить все, что задумал… Но ты меня не слушай. Будь таким, какой ты есть. Я женщина и мать. Мне бы хотелось никого не отпускать от себя или по крайней мере знать о вас все и быть покойной и довольной… Вот это я и хотела тебе сказать. Ты меня понял?

Не в ее привычках говорить так много. Свои слова Ева произнесла легко, и они благоухали, как хлеб. Она словно смягчилась, стала более покорной и уступчивой. В это мгновенье ничто не тяготило ее. Она расслабилась, раскрыла душу. Ни слова не сказав — иначе наверняка захлебнулся бы, — я еще крепче прижал ее к себе.

Ева, жена моя. От нее веет теплом, в ней бурлят здоровые женские силы. Манящая и умиляющая одновременно. Я давно уже убедился, что подлинная, истинная красота всегда идет изнутри. Черты, выражение лица, весь внешний облик человека может быть прекрасен и сам по себе. Но куда привлекательнее и красивее человек, если он одарен богатством души.

Да… Я богат. Богаче меня нет никого на свете.

Небо потемнело, аромат яблок усилился. Урожай осталось снять только с них. Все остальные деревья отдыхают, готовятся к зиме. И как раз в эту пору славного завершения трудов, в пору мнимого, кажущегося покоя, в их ветвях вызревают зародыши новых плодов. Сокрытые от мира, глубоко внутри дерев, зарождаются новые почки.

1978–1981

Перед нами книга о счастье труда на земле. О счастье супружеской жизни и жизни родительской. О счастье, которое человек обретает в постоянном общении с природой. Герои книги — их именами она и названа — счастливые люди, их счастье не иллюзорно, не плод болезненной экзальтации, они, так сказать, объективно, причем иногда до самоупоения, счастливы.

Уже само по себе это обстоятельство содержит в себе нечто вызывающее. Вообще книга известного чешского прозаика Яна Козака достаточно полемична по своему пафосу. Она не вписывается ни в какую литературную традицию, эксплуатирующую по преимуществу негативные стороны жизни — общественной, семейно-бытовой. В ее героях нет раздвоенности, жизненной заторможенности, они внутренне цельны, деятельны, умеют полностью отдаваться работе и отдыху, без ложного стыда наслаждаются плодами своих трудов. В том, как главный герой — от его лица ведется повествование — говорит о своем праве на вкушение этих плодов, есть даже задиристость, какой-то языческий азарт. Но чем ближе мы знакомимся с его жизнью, с созданным им и его женой Евой рукотворным «раем», тем больше убеждаемся в правоте и естественности предложенного им тона разговора и характера жизненного поведения.

Перед нами прежде всего подлинный сын своего народа, нежно любящий «землю нашего прародителя Чеха». Хотя собственно исторические мотивы возникают в книге вскользь, напряжение этой сыновней любви чувствуется постоянно. В том, например, как герой размышляет об особенностях чешского национального характера, когда на свой манер переживается «малость» чешской земли, ее прежняя историческая зависимость от немецкого засилья.

Поначалу малым представляется и собственное дело этого человека, садовода-испытателя, мечтающего превратить в плодоносящий сад небольшой участок земли на склоне горы Ржип, в Северной Чехии. Плантация Роудницкого госхоза, которой почти два десятилетия бессменно руководит Адам, распространяется постепенно на близлежащие склоны у берегов Лабы. Его хозяйство становится заметным, образцовым не только в масштабах района, но и страны. Кроме традиционных для этих мест плодовых культур, выведением которых всегда занимались чехи-садоводы, — яблок, груш, вишен, слив, — Адам успешно осваивает новые сорта, а затем разбивает еще и персиковую плантацию. Эта его затея, многим кажущаяся дикой в условиях не такого уж мягкого, вовсе не субтропического климата, приносит ему поначалу славу чудака и упрямца, беспочвенного прожектера… Простая, незамысловатая история, из тех, с какими мы, кажется, уже встречались и даже не раз: стычки с начальством, которому нужен план и вал, а не фантастические затеи, еще неизвестно чем могущие обернуться. Соперничество из-за женщины, в котором побеждает Адам… Так появляется в романе Ева, а с нею и особая идейно-стилистическая раскраска повествования, своеобразная поэтика, по основам которой оно строится.

В первую очередь уже самим названием книги, расстановкой действующих лиц в ней автор ориентирует нас на сопоставление с библейским мифом об Адаме и Еве. Впрочем, Ян Козак не затрагивает собственно религиозного наполнения этого мифа: историю соблазна, грехопадения, изгнания из рая, наказания трудом за непослушание и т. д. В библейском рассказе его привлекает не эта сюжетная последовательность, а сама возможность существования на земле места, дарующего людям изобилие плодов земных. Герои Козака — в этом их существенное отличие от «первочеловеков» — в поте лица своего доказывают, что создать такой прекрасный, изобильный Сад — в возможностях каждого человека. Сад становится символом деятельного, творческого отношения к природе, наградой человеку за труд, щедрым поощрением его непрестанных усилий. Не случайно так много страниц книги отводится описанию сада — в пору буйного весеннего цветения и в ясные зимние дни, когда деревья сказочно сверкают инеем. И все же чаще всего такие описания приходятся на время сбора плодов. Тут уж повествователь не жалеет красок, его «пейзажная живопись» приобретает особую светотеневую объемность, сочность тонов. Языческая чувственность подобных описаний бросается в глаза, рассказчик будто задался целью раздразнить нас внешним видом, душистыми запахами, полыхающей плотью поспевших плодов. Этой цели он добивается всем строем образности, каждой метафорой, уподобляющей телесность человеческую телесным формам земли. Про корни плодовых деревьев он говорит, что они проникли «в землю, как в женское лоно»; виноградное вино уподобляет крови земли, «крепкой, пряной, бодрящей»; и даже древняя часовенка на вершине горы видится ему соском женской груди.

Вызов, задиристость, свойственные этим и им подобным образам, можно объяснить тем, что автор вообще, живописуя чувственные моменты жизни, ставит упор на высветлении самого понятия «чувственность» — и тут противостоит определенной литературной традиции. Эта традиция, кстати, уже на протяжении многих десятилетий эксплуатируется в литературах Запада, где хорошим тоном считается писать о чувственных, плотских моментах жизни бесстыже, но одновременно и безрадостно, с анатомической дотошностью воспроизводя животномеханическую их сторону.

«Раблезианское» мироощущение, которым щедро наделены главные герои книги Яна Козака, проявляется и в их отношении к общедоступным жизненным благам. Среди них и элементарное благо вкусной еды и вкусного, доброкачественного питья.