И вода Лабы словно прошла сквозь мою душу и омыла ее… Мысленно я снова заключаю все в свои ненасытные объятья. Сдается мне, что за два дня безделья, обжорства, приготовления яств: жареных уток, кур, холодных закусок, соленых и сладких блюд на десерт, огурцов, лука и помидоров — я так и не утолил голода.

Но вставать мне еще не хочется. Не мешает иногда на приволье поразмыслить о работе. Я лениво потягиваюсь и снова наливаю себе вина: пить прямо из бутыли я не любитель. (Бог мой, да ведь что тогда остается глазам и ноздрям? Ведь они не у дел, раз не получают удовольствия. А я не такой уж простак! Не люблю сам себя лишать того, что мне доступно.) Итак, у меня в руках стакан с темно-рубиновой влагой; я покачиваю его, разглядывая против солнца. Солнечные лучи мерцают и переливаются в напитке, как если бы в сосуде вспыхивало и разгоралось само вино. Как прекрасно растопилось яркое светило в виноградном соке! Отпиваю еще глоток. И кажется, будто вино стало мягче, бархатистее и притом чуть прянее, чем раньше. Отчего бы это? Проверить, попробовать еще?.. ут меня отвлекают шумные вздохи и всхлипывания. Тысяча чертей! Совсем забыл, что я тут не один! Это пробуждается Олдржих — он спал в траве у меня за спиной. Мой старинный знакомец. Когда-то, много лет назад, мы даже работали вместе. Разошлись не лучшим образом, да время все уладило. Теперь Олдржих служит в районном управлении сельского хозяйства, что в Литомержицах, — собственно, он мое начальство, хоть и не прямое. У меня он объявился сегодня вскоре после полудня. С приятельской, чуть смущенной ухмылкой — зашел, дескать, проведать, опомнился ли я после прошедших торжеств.

— Ну, как жизнь? Не слишком тебя утомили? — спросил он прямо с порога, от дверей.

— Сам видишь, — похвалился я. — Живу как рыба в воде, а жить в хорошей воде — одно удовольствие. Да если к тому же добрые приятели не забывают. Душа радуется, когда убеждаешься в этом. Выпьем?

Спрашиваю просто так, из вежливости. И тотчас по голосу определяю, что его сюда привело или — во всяком случае — сопровождало. Жажда! При одном взгляде на бутылку красного, которую я откупориваю, у него потекли слюнки. От глотка вина он никогда не откажется. Выпьет без всяких церемоний (еще бы, при его-то должности! К нам, садоводам и виноградарям, он наведывается частенько, да и мы к нему тоже. У наших соседей в Жерносеках тоже ничего себе винцо, хотя, само собой, не такое славное, как у нас). Работа нас частенько сводит вместе. И любые, даже дружеские, как эта, встречи носят прежде всего рабочий характер. Всегда так или иначе разговор сворачивает на наши трудности. Вот и нынче — зачем бы он ни явился, ради своей или моей утехи — Олдржиха я встретил с искренним радушием. Гость на порог — бог на порог. Встречать гостей для меня не в тягость, было бы время.

— Выпьем, Олдржих, — поторапливаю я. (Он уже вчера поздравлял меня, но тогда в доме творилась полная неразбериха.) — Давай выпьем. Винцо доброе, и кто его знает, уродится ли такое на будущий год. Так что не будем упускать случая, который завтра может и не представиться.

Мы посидели на веранде — жена моя Ева куда-то отлучилась, — а потом, захватив с собой по бутылке, направились в сад, прошлись, остановились, не торопясь выбрали местечко и вот наконец устроились наверху под ореховыми деревьями. Вспоминаем благословенные и героические времена нашей молодости и смакуем вино. Я дегустирую сватовавржинецкое кончиком языка, отхлебну и долго наслаждаюсь ароматом, а Олдржих прополаскивает вином горло. Поглощает наше виноградное зелье глубокими, полными глотками. Вот так и вышло, что от солнца, прекрасной погоды и доброго расположенья духа он раскис. В такие минуты Олдржих перестает быть самоуверенным молодцом. В нем разом глохнет всякая радость. Он сникает, становится язвительным, сварливым — старый хрыч, да и только. (Вот и развлекайся с таким гостем — а ничего не попишешь!) На сей раз его быстро сморило, он заснул — и вот теперь просыпается.

Позевывая, икает; похлопывает себя по икрам. Отлежал ногу, и она у него онемела.

— Проклятье! — жалобится Олдржих. — В последнее время вечно что-нибудь болит. Да и то сказать — работа, одна работа. Ни минуты роздыху.

— Да уж, твоя работа! О ней тебе лучше бы помалкивать, — подначиваю я. — Правишь нами, вершишь нашими судьбами. Казнить либо помиловать — все в твоей власти. Всех нас в кулаке держишь.

Порой он чувствует себя владыкой, этаким повелителем садоводов и виноградарей. А мы — его подданные. Он любит, когда перед ним расшаркиваются, хотя ни за что в этом не признается и даже притворяется недовольным.

— Что ты говоришь? Я вами правлю? — возмущается он. — Я — ваш повелитель? Да это вы на мне воду возите, вконец извели. Взять хоть этих обирал из Ловосицкого и Литомержицкого хозяйств или, к примеру, председателей кооперативов из Брзанек, Лоунек, из тех же Кишковиц. Вечно они чего-то хотят. Не дают ни отдыху, ни сроку. Да если б только они! Те, что наверху, в областном центре, в министерстве, тоже своего требуют, вопли с обеих сторон. Я как в клещах! Обирают, душу выматывают, на куски рвут. Сам видишь — кожа да кости остались. (Таким тощим он был всегда.)

— Само собой, — прерываю я его причитания. — Для тебя мы все — майские жуки или гусеницы на черешне. Тебе бы нас опрыснуть отравой, как насекомых, — и дело с концом. Только и ты-то к чему тогда? И вообще, для чего ты нам здесь нужен? Поразмысли-ка, что бы ты делал без нас? — поддеваю я.

— Для чего я нужен?! — вскипает Олдржих. — Вот и проговорился! Вот и доказал, кто тут хозяин, а кто — слуга. Это я для вас мальчик на побегушках. С утра подай вам саженцев, а к вечеру — хоть они еще не посажены — снова крик: известь вам подавай, фосфор, поташ, магний. А как с орошением? А что трактор? Да чтоб не та марка, которую нам обещают. А когда складские помещения начнут строить? И когда пришлют новые опрыскиватели? А как там с оборудованием для культивации?.. И все — вынь да положь. Разумеется, вчера уже было поздно. И о бригадах сборщиков тоже я обязан помнить. Конечно, лучше бы хорошеньких, молоденьких девчат — это само собой! Выходит, я обязан над вами словно квочка сидеть да вечный писк голодных цыплят слушать. А вы все галдите одно и то же. Да пропади вы пропадом!

— Понятно, чего бы тебе хотелось! — Я напускаю на себя серьезность. — Вот бы славно, коли все лежало под рукой. Хватишь на ощупь — и готово. Да только так не получается, мил человек, а значит…

— Помолчи уж! — обрывает он. — Ясно, куда ты клонишь. Знаю я тебя!

(Не любит Олда критики — да и то сказать, кто ее любит?) Всегда он один прав, а кто с ним в данный момент спорит — тот ему враг, авторитет подрывает. И не только его. Каждое такое слово небось и выше метит.

— Знаю я тебя! — повторяет он. — Да и чего от тебя ждать? Ты зловредней всех. Одни прожекты на уме, а уж упрям как черт. Чуть что — на дыбы, будто норовистый конь. А сам так человека замучишь, что из него дух вон. О порядке ты и понятия не имеешь. Еретик ты. Жду не дождусь, когда угомонишься — может, ногу вдруг сломаешь иль хотя бы подвернешь. А ну как настанет такой день, когда и ты дашь себе роздых и удовлетворишься тем, что есть?

— Удовлетворюсь тем, что есть? — ухмыляюсь я. — Да ведь это значит посадить себя на привязь. Я могу, конечно, попридержать себя, но только до поры до времени, пока не почувствую, что пора двигать дальше. А разве ты сам не стремишься к лучшему? Ведь прежде вроде бы тоже…

— Хватит издеваться, Адам! Помолчал бы уж! Везет тебе, одно слово. Во всем и всегда. Просто везет — и все тут.

Он сморщил нос, скорчил кислую мину. Я прямо ощущаю, как он давится горечью. И мне понятно, что его мучит. Но я ему потакать не намерен. У меня кровь горячая, я не люблю, когда вешают нос на квинту.

— Считаешь, везучий я, да? Не знаю. Знаю лишь, что работаю и люблю (и в то и в другое вкладываю Душу, это ясно) — вот и все. А ты… Тебе небось этого мало? Чего же недостает тебе, а? — подначиваю я.