Ева, всхлипывая, прижимала к себе то одного, то другую. И с той поры никогда их от себя не отпускала. Я не узнавал ее. Домой вернулся совсем иной человек, не тот, с которым я прожил долгие годы. Я вспоминал времена, когда мы еще плохо знали друг друга и поведенье ее частенько ставило меня в тупик… Мне она казалась тогда капризной, переменчивой… Неуемная радость жизни, дразнящая, полная чувственности, била из нее ключом… И потом сменялась вдруг смиренной, тихой покорностью. Порой она бывала очарованной, пряталась, словно в кокон, в свои мечтания, а то вдруг ею овладевал неугомонный, неодолимый практицизм.

Она во всем была страстной — как в любви, так и в упрямстве. В ней будто жили два существа. Но все эти всплески и перепады настроений били ключом из одного источника — из ее страстного сердца. Она ничего не таила в себе, была непосредственной, открытой, честной в своих симпатиях и антипатиях и при этом — деятельной. Отдаваясь тому или иному увлечению, она словно сжигала всю себя, без остатка.

А теперь ее жизненная энергия куда-то улетучилась.

Я заставал ее погруженной в раздумье, со взглядом, устремленным в пустоту, даже раздражительность былых «черных дней», когда она могла резко вспылить, потонула в какой-то отупелости.

Ночью она просыпалась в холодном поту и, сжимая мою руку, полная безотчетного страха, шептала, что ей приснился зловещий сон. Чаще всего эти дурные предзнаменования сулили беду нашим детям. Все, что сохранилось живого в ее сердце, сосредоточилось теперь только на них.

Если ребята отлучались из дома, она поминутно глядела на часы, пугалась телефонных звонков. Боялась, как бы с Луцией или с Томеком чего не стряслось. Стоило им появиться, как страхи исчезали. Долгими зимними вечерами она корпела вместе с Томеком над его домашними заданиями, над коллекцией марок или бабочек, потом, перед тем как лечь спать, забиралась в постель Луцки, и они долго шушукались. Луцка от радости сияла, словно ясное солнышко, о чем-то щебетала, и сердце Евы исходило нежностью. На худом, почти прозрачном лице ее в эти минуты появлялась тихая и кроткая болезненная улыбка.

Но казалось, что этой ее ненасытимой тяги к детям ни Томек, ни Луцка утолить уже не могли.

Когда у Шамала заболела жена и ее отвезли в больницу, Ева сама привела к нам их младшенького, Вашека, и привязалась к нему, совсем еще крохотному, едва ли не сильнее, чем к своим собственным детям.

— Ева, не слишком ли много ты на себя взваливаешь? — спросил я как-то, озабоченный ее поведением.

Задумчиво взглянув на меня, она, помедлив, ответила:

— А если бы это был наш младшенький? Втроем им веселее.

Несколько раз она устраивала и общие воскресные обеды. Шамал сперва отнекивался, а потом позволил себя уговорить. За стол садилось человек восемь, и сразу становилось веселее. Пятеро детей в доме! Сплетясь в один клубок, они кувыркались, прыгали и чуть не переворачивали дом вверх тормашками. Я смеялся — дескать, тут не хватает только постового-регулировщика, он бы указывал, куда кому двигаться, чтобы избежать пробки и без помех добраться до места назначения.

Но Еве этот шум и гам был как раз нужен. Только в больницу — навестить Боженку — она не пошла.

Я знал, что ее мучит, сострадал глубокой ее печали. Одного только никак не мог постичь — ее внезапного отвращения ко всему, что связано с садом. Стоило мне заговорить о нем, Ева тотчас же делалась безучастной. Если ко мне заглядывал Шамал, Гонзик или собиралась вся бригада — обсудить дела и посовещаться, — она тотчас уходила из комнаты. И за всю зиму ни разу не заглянула на плантацию.

Только по весне — трава уже зазеленела — она согласно кивнула в ответ на мое приглашение вместе пройтись по саду.

Расцветали персики, нежно светясь розовыми лепестками. Огромный сад полыхал розовым огнем. Я вспомнил, как была восхищена и взволнована Ева в прошлом году, когда сама позвала меня в сад. Как я мечтал, чтобы радость возвратилась к ней! Ведь деревца, выпестованные ею самою, пошли в рост! Она сажала их вместе со мной, отдавая им свой труд, мысли, силу своих рук. Она относилась к ним как к живым существам.

Теперь она стояла среди них оцепенело и неподвижно. Потерявшись, молча разглядывала шелковистые, дрожащие лепестки… Воздух был напоен ароматом, наполнен жужжаньем, трепетом крыл, заливистым щебетом птиц… Широко раскрыв глаза, Ева пустым, остылым взглядом смотрела вокруг. После долгого молчанья с трудом разомкнула губы.

— Вот и деревья, даже деревья родят, Адам. А я… Я-то что же? Пустоцвет. И за какие грехи мне такая казнь?

В голосе ее закипали слезы.

— Я измучена, выжата начисто.

Уголки ее скорбно опущенных губ судорожно дернулись.

— Пустоцвет. И как бы ты, мой милый, ни тщился привить ко мне новую жизнь, меня уже не воскресишь, она уже не привьется.

Стиснув мои руки, она не сводила с меня отчаянного взгляда темных, лихорадочно блестевших глаз.

— Ты не переменишься ко мне? Признавайся! Только правду говори.

Я не мог даже предположить, что страдания ее столь мучительны, что случившееся несчастье так глубоко ранило ее душу.

Однако после этого разговора Ева больше уже никогда не позволяла себе говорить о своих муках.

С наступлением теплых июльских вечеров Ева чуточку отошла, приободрилась. Закончив работу, мы усаживались на веранде — редко одни, чаще с кем-нибудь из знакомых, кто заглядывал на огонек: поговорить по душам об увиденном, услышанном или передуманном, а то и посмеяться, повеселиться или чертыхнуться в сердцах. (У нас в Чехии всегда находилось, что высмеять и что обругать, в чем в чем, а в этом недостатка никогда не было.) Кое-кто забегал просто передохнуть, расслабиться и промочить горло, смыть неотвязную заботу глотком холодного пивка… Старый славный Гоудек навещал нас чаще всех. Приходил помолчать, послушать, подремать. Случалось, подваливала целая куча народу. Болтали кто о чем, а нет-нет да и заводили песенку.

Еве это шло на пользу; за время зимнего своего затворничества она изголодалась по обществу. Багрянец вызревающих вишен словно коснулся и ее щек. Дружески настроенная, приветливая, она радушно встречала гостей.

Все чаще пыталась смеяться, наслаждалась приятельской беседой, как искушенный гурман, умеющий оценить поднесенный к губам напиток в запотевшем бокале. При взгляде на ее улыбающееся, радостное лицо мне тоже делалось веселее, теплело на душе. И мысли рождались иные, более плодотворные.

Но кто в эту пору ее возвращения к жизни и впрямь отличился, так это Олдржих. (Ей-богу, он самый!)

Олдржих тоже частенько заглядывал к нам и, удобно расположившись, сидел как пришитый, украдкой косясь на Еву. Мудрствовал лукаво и наблюдал, как Ева нежится в кресле, а чаще — сидит на ступеньках, удобно прислонясь к прогретой стенке дома, подставляет солнышку лицо, жмурит глаза, смеется, перекинув ногу на ногу.

Она не могла этого не замечать, еще бы (хотя такое внимание было бы ей приятно от любого, но не от Олдржиха). Как он ни тщился, все без толку. Он попытался заигрывать с Луцией — девочка иногда садилась к Еве на колени, — подмазывался и к Томеку, поминутно лез в карман за каким-нибудь лакомством. Но Ева была непреклонна. Лишь изредка, бывало, обожжет его взглядом…

И вот однажды — он по привычке бахвалился «нашим вкладом в развитие плодоводства» — Ева молча поднялась и ушла. После такой демонстрации Олдржих, смутившись, умолк.

Я попенял Еве за это:

— Он теперь переменился. Помогает нам. Старается по крайней мере.

Тут она хлестнула взглядом меня:

— Тебе все еще мало? Он тебе все еще не надоел? Трепался тут, лицемер, притвора! Слушаешь и не знаешь, откуда в нем что берется. Словно магнитофонную пленку включили, на которую кто-то речей наговорил. И такому типу ты веришь? Ну, признавайся! Да ведь он ко всякому приспособится, кто посильнее. Если бы, к примеру, сюда китайцы пришли, он глаза бы себе сделал раскосыми. Будь деревья такими, как он, на них один год вызревали бы груши, а на следующий глядь — уже снимали бы сливы либо орехи трясли. А может, на одной и той же веточке разные плоды родились. Спасибочки, не надо! Паточка и тот куда милее. По крайности — характер, он как бульдог защищает то, чему верит… А таких, что нос по ветру держат, не переношу. Видеть их рядом — брр!