Правда, весь выросший сегодня еще более труновский легион пытается под это дело подвести какую-то чуть не святую базу. Дескать коль государство выплатит из своего кармана по миллиону-другому долларов за каждого погибшего, тогда уж станет своих граждан защищать!

Но нет у государства никакого своего кармана, не от марсиан идет туда копейка — а со всей обобранной страны. Которая сейчас шагает прямо в первобытное какое-то, как при печенегах, состояние. Кругом поток и разорение, людей пытают, грабят, убивают, умыкают в рабство. Даже уже едят — чего у нас не наблюдалось и при печенегах. Но тем, кто сыто и лениво, сидя в кресле, смотрит это в телеке — и это уж приелось. По всей стране — тьма беспризорников, которых ума лишившиеся с нищеты родители просто выбрасывают, как щенят, на улицу, — и это уже тоже наших сытых не волнует. Чем же еще их можно взволновать, отвлечь от этой беспробудной карнавальной ночи? Какими тормозными башмаками удержать эту инерцию всеобщего лганья, которая вновь тащит наш веселый поезд в никуда?

В итоге все-таки скощунствую вслед террористам, что своим чудовищным путем хотели пробудить внимание блаженно отдыхающей столицы к горю их разгромленной Чечни. Норд-Ост и должен был произойти — в силу, с одной стороны, всего рукотворного облома нашей правоохранительной системы. А с другой — чтобы дать по мозгам всей так или иначе заправляющей всем нашим безобразием верхушке: очнитесь! Дикий поток по всей стране, в котором виноваты не одни бесчестные верхи — но и бесчестье всей среды, слагающей им политический уют, уже лишает нацию ума, надежды, воли к жизни!

Но, как уж видно, и Норд-Ост, только родив очередную авантюру, больше ничего в этой среде не породил. Все тот же день и нощный карнавал, запнувшись всего на одну минуту, продолжается — подобно пиру победивших при сражении на Калке басурман, плясавших на помосте, под которым корчилась в предсмертных муках русская дружина. Так точно и столица всей страны сейчас пирует на помосте, под которым дохнет в муках вся страна.

Плохо же кончится, поверьте не ошибшемуся на столетье раньше Блоку, этот пир.

Постепенно в нашу жизнь вместе со сникерсом, правами человека и свободой слова прочно вошло и такое новшество как работорговля. Причем расцвет ее таков, что хрестоматийная «Хижина дяди Тома» для наших нынешних рабов и рабынь уже без преувеличений показалась бы курортом, раем!

И я даже не о Чечне, где это дело хоть, как рапортуется, уже у федералов «под контролем». Пару лет назад я во хмелю чуть не зашиб одного московского работорговца — о чем и написал тогда «Мамай на час». А нынче уже за нечаянное покушение на собственность невольничьего рынка мне самому пообещали оторвать башку.

Завязкой всей этой истории стала моя поездка в Брянск. Когда-то, в небеспричинно хаемом сегодня прошлом, из Брянска до Москвы ходил известный всем «колбасный поезд». Гонять в нем по батон дефицитной «докторской» в Москву, конечно, было не весьма комфортно. Хотя надо отметить, что у населения еще имелось и на проезд, и на тот самый дефицит.

Теперь в Брянске колбас этих — завались. Ценой они дешевле, а качеством даже лучше московских. Я, не большой любитель колбасы, в один присест сожрал ее там грамм шестьсот. Даже подумал: не прихватить ли, оборачивая тот колбасный поезд вспять, с собой в Москву батон-другой. Еще отменней в Брянске водка — на почках сирени, мать-и-мачехе и даже на женьшене.

Всю выпивку и лучшие колбасы там производит основанная еще в 1901 году фирма — с чьей интереснейшей историей я имел счастье познакомиться. Но напечатать похвальную статью о предприятии, достойном этого, уже при нынешней свободе слова невозможно. Коммерческая цензура, строже всякой прошлой, любой позитив расценивает как заказной и пропускает лишь за такие деньги, каких не может быть у не ворующих производителей. И получается порочный круг: хочешь прославиться в благих делах — воруй; а честным впрямь — хвалы, полезные в конченом счете всей стране, уже не светят.

Другое дело — криминал, скандал. Такого на том предприятии хватало тоже. В пору передела собственности его главу, руководившего с успехом 29 лет, но не пошедшего на воровство, сместили через принудительное акционирование. За ним быстро сменилось несколько ворюг, сколотивших себе состояния на махинациях со лжеэкспортом продукции. Один ворюга даже построил себе небольшой замок в Австрии, куда и удрал жить.

Но их ловить не стали, а штрафные санкции за обман казны, в полмиллиарда рублей, вкатили коллективу предприятия. В пересчете на душу — по 250 тысяч с каждой трудовой души. И ни одна душа из двух тысяч трудяг в ответ даже не пикнула. За 4 года они, затянув пупы, весь долг в казну внесли, но только вошли в прибыль с помощью нового руководителя, как из-под него стали тянуть кресло — ради нового отъема. Ну грех не дернуть еще раз таких!

Когда же я им предложил хоть написать об этом, на меня дружно зашикали: молчи, не подставляй нас! Сыграла эта рабская боязнь — и наводящая сегодня власть ярма в стране, разбитой на воров и их рабов. И грянувший на Брянщине колбасный рай не сильно осчастливил ее покорное неагрессивно большинство. Колбаса для многих обнищавших и обобранных стала еще дальше, чем была когда-то в расположенной в шести часах езды на поезде Москве.

Но это все о рабстве еще больше фигуральном, не прямом. С прямым я столкнулся лоб в лоб как раз в том поезде, бывшем колбасном, Брянск-Москва. Хотя его жуткую мету смог разглядеть во всей красе лишь сутки спустя.

Из Брянска этот поезд уходил за две минуты до полуночи. За предыдущий вечер я хорошо отведал не только ароматной колбасы — и вкусной брянской водки тоже. Билет же взял в плацкарте — чтобы не платить втрое за всего шестичасовой сон в купе.

На боковых местах напротив меня ехали четыре девчонки: две совсем юные, две лет уже по 25. Старшие разгадывали все кроссворды; зеленые же просто, как казалось, маялись со скуки. Одна из них отличалась симпатичным личиком и уже на загляденье вызревшими формами. И я в легкой эйфории своего подпития нет-нет поглядывал на юную красотку, жалея, что по возрасту гожусь уж ей в отцы. И скоро уловил, что и она мое внимание во всяком случае заметила.

Между тем компания ехавших с нами молодых парней залипла тоже на смазливую девчонку — и парни принялись расхаживать мимо нее в попытке завязать контакт. Но стоило кому-то из них с ней заговорить, как одна из старших спутниц, ядовито-черного окраса, все видя из-за своего кроссворда, сурово обрывала молодца: «Оставь в покое девушку!» И в ее тоне была какая-то такая властно-остужающая нотка, что молодняк довольно быстро сдался и сошел с дистанции.

Когда тот странно спаянный девичник засобирался спать, я, подсобив красотке разложить ее верхнюю полку, отпустил еще какую-то по ходу дела шутку. Она мне втихаря что-то ответила — и я в итоге лег на своей полке головой в ее сторону. Что нам позволило под самым носом строгой надзирательницы завести запретный, потому особо сладкий, под раскат вагона, разговор.

Звали ее Наташкой, она ехала в гости к той черной Юльке — двоюродной сестре, переселившейся из Брянска в Москву к мужу. Вторая малявка была их же какой-то родственницей, вторая старшая — Юлькина подружка. «А что тебя так стерегут?» — «Да сволочи! Выпить водки дали — а покадриться с мужиками не дают!»

Мы разболтались, не заметив, как при какой-то остановке скрадывавший наши речи шум движенья стих — и черная сеструха тотчас запеленговала нас: «Наташка, сейчас уйдешь на мое место!» Мы, как застуканные жулики, развернулись друг от друга, но я еще достал блокнот и вместе со своим телефоном написал на листке: «Когда устанешь от конвоя, позвони!» Перекинул листок Наташке и, успокоившись на этом, под разошедшийся в душе сиреневый туман уснул.