На скользкую дорожку выборного шельмовства я вышел из-за полного отсутствия в кармане, на что жить. Зачем на ту же скользкую дорожку вышла вся страна, став на ней сразу расшибаться и катиться вниз, умом понять нельзя. Только среднедушевое потребление мясного, по официальным данным, у нас в сравнении с додемократией упало в полтора раза.

Хотя когда я первый раз продал свое перо идущему во власть хмырю, изрядный стыд на сердце был — как у впервые падшей за постыдную монету женщины. Ну а куда деваться — коль мой заработок честным словом, несовместимым с нашим кривым рынком, пал ниже всякого стыда?

Но дальше оказалось, что на той тропе, поведшей страну вниз, можно довольно безущербно в личном плане подниматься вверх. Я не сложил пера, напротив, выкупил ему личную волю, отдавая кесареву дань под облегчающими совесть псевдонимами. Больше того! Освоившись на той блокадной для меня, как ладожский лед, «дороге жизни», я вовсе полюбил ее за возможность разъезжать в пиар-десантах по стране — и видеть ее жизнь, всегда как-то магически манившую меня.

Об одной такой чудесной ходке в самую глубинку нашей не постигнутой умом страны я и хочу здесь рассказать.

Уже ушли все мои вольные гроши, с женой разругано на этой почве вдрызг — как вдруг звонок: есть работа в никогда раньше не слыханном мной городе Славгороде на Алтае. Я выжал максимум аванса у держателя пиар-конторы — профессора демократических наук, организатора нашей региональной демократии, оставил семье денег и взял билет на самолет до Барнаула.

По скупой вводной там в аэропорту меня должен был ждать с табличкой с моим именем некто Миша — и своей машиной отвезти еще за 400 километров в тот самый Славгород. Кампанию по выборам его главы вел ученик профессора Серега, по национальности — якут, которого я раньше слегка знал. Профессор головой ручался за него по главному вопросу нашей демократии — что не кинет по деньгам. И зная честность поручителя по этой части промысла, исполненной кидалова, я с легким сердцем взмыл в неблизкий путь.

А накануне у нас случились два подрыва самолетов, и билетерша меня застращала: в аэропорт надо прибыть за три часа до вылета, иначе можно не пройти контроль, где всех шмонают чуть не до трусов. Так как единственным связующим меж мной и тьмутараканским Славгородом был этот Миша, я пропустить свой рейс никак не мог — и купился на тот страх.

Но, может, сразу после тех трагедий, когда вся наша исполнительная через пень-колоду власть взялась вовсю махать руками после драки, в московских аэропортах заторы и случались. Но когда я вылетал, уже вся эта показуха из послепожарного разлива перешла в накатанные берега. И два сверхчаса у меня ушли только на дико дорогое домодедовское пиво.

Хотя на контроле впрямь пришлось снять обувь и верхнюю одежду — но когда я летел назад, оказалось, что эти фильтры против террористов были лишь на рейсах из Москвы. Но какой смысл тогда шмонать их на предмет нательных бомб лишь в одну сторону? Уж если захотят что-то протащить, то просто вылетят с обратного конца.

И та же несуразица у нас везде. Из той додемократии, когда все хоть жрали в полтора раза гуще, выдернулось почему-то самое тупое — включая эту исполнительную показуху. Грохнут какого-нибудь шире горла откусившего дельца — и сразу по телевизору показывают очевидцев и объявляют план-перехват Сирена-2 или Вулкан-5. Зачем и объявлять, если еще никого в итоге этих планов не поймали! Но выдача ловимым киллерам оперативных данных с козыряющего ими телеэкрана — что-то опять за гранью всякого ума.

Ловить всерьез злодеев можно лишь при действующей, как когда-то, низовой системе участковых милиционеров. Я одного из таких еще встарь знал — и он за квартиру и другие, как во всех толковых странах, нехудые льготы старался не за галочку, а за совесть. Звонил частенько мне: «Это я, Савчук. Я по личному», — и под разговоры о том личном все старался вынюхать, держу ли я притон и занимаюсь ли антисоветчиной, как капали ему мои соседи, или нет.

Сейчас всю работу «на земле», что только может защитить от террористов и бандитов, у нас совсем угробили, и эти земляне уже лишились совести вконец. Меня друг спрашивает: как заявить в милицию о постигшей его краже? Говорю: как только ты заявишь, опер скажет, что ему сейчас не до тебя, он раскрывает два убийства сразу. Тогда прямо при нем бери бумагу и пиши в прокуратуру о его отказе. Друг вечером звонит: «Ты ясновидец! Только я зашел, он мне: «У меня три убийства, срочно надо на них ехать. Если заявишь, ничего точно не найдем, даже искать не будем, а тебя замучим по допросам. А так еще, может, и найдем». И только под угрозой прокуратуры у меня заяву взял. Но ненависть его ко мне при этом была страшной».

И когда нам еще хвалятся, что ради нашей безопасности умножили охрану в детсадах и поездах — тут не хвалиться надо, а в отставку подавать! Ибо тогда уже при каждом надо ставить по менту, при нем еще службу безопасности, чтобы не оказался оборотнем, и так далее. Но и это не спасет, поскольку посади в оркестр хоть тысячу фальшивых скрипок, он оттого не заиграет лучше, только больше будет драть.

Но наконец я долетел до Барнаула, где меня должен был ждать тот Миша с именной табличкой. Но в аэропорту никто такой таблички не держал, все спутники скоро разобрали свой багаж и разошлись. Неужто разминулись? И в опустевшем зале, за 3 тысячи км от дома, без копейки денег — последние я отдал за пиво в Домодедове — мне стало крайне неуютно. Тем паче еще мой мобильник местную волну не брал — а умом, как сказано, Россию не понять.

И когда я уже совсем пал духом, в зал вошел хорошо одетый малый — и прямиком ко мне: «Вы меня ждете?» — «А как ты догадался?» — «А больше тут никого нет». И впрямь на Барнаул теперь летают только два московских рейса — да еще каких-то два, и в зале уже никого кроме меня и сонного мента не оставалось.

На улице было темно, ноль градусов, моросил дождь. У Миши была очень мягкая на ходу «тойота» с правым рулем, как и у большинства здешних машин: Япония захватывает семимильными шагами здешний рынок. Во искупление своей задержки он гнал по мокрому шоссе, лежавшему через сплошную степь, за 100, попутно отвечая на мои расспросы.

Оказалось, что он вовсе не водила, а имеет в Славгороде свой интерес по топливному бизнесу, каким-то образом примешенному к этим выборам — с чего и взялся за довоз меня. Технарь, окончил институт, потом, как водится, торговал всем подряд, пока не поднялся до ГСМ, но и это еще не край его мечты. А край — открыть свой выпуск каких-то втулок для «тойот» на манер мелких японских рукоделен, входящих у японцев в симбиоз с их глобальными концернами. То есть при нашей неспособности узреть себя своими круглыми глазами — узкий, как амбразура, самурайский глаз уже широко простреливает не только наши спорные, но и бесспорные пока пространства…

И вдруг наши круглые глаза еще больше округлились — от самой каверзной напасти на облизанном дождем шоссе при шатком ноле градусов. Одно дыхание минусового ветра — и водяная пленка на асфальте стала ледяной, отчего «тойота» неуправляемо заколбасила, развернулась задом наперед — и через встречную полосу улетела в степь.

Спасло нас, что навстречу не было ни одного из то и дело мчавших мимо зерновозов — и что по халатности, подчас благой в не поддающейся уму стране, здесь не прорыли надлежащую канаву по обочине. С шорохом заснеженного ковыля под днищем мы пролетели несколько десятков метров по степи и, разминувшись таким образом с продувшей мимо смертью, остановились. Вышли со слегка дрожащими руками из машины — только ее задний бампер, ставший носовым, чуть треснул о какой-то бугорок.