Но скоро проснулся оттого, что неугомонная Наташка дергала меня за пятку: «Пошли покурим, Юлька спит». По пути в тамбур она еще уговорила меня купить пиво у проводника. И после окончательно раскабалившего нас пива мы с ней в тамбурном сиреневом тумане, в пику вредной Юльке, стали целоваться. Впрочем на всякий случай пережимать с этой приятной вольностью не стали, условились, что доцелуемся в Москве — и разошлись уже совсем спать.
3. Фиолетовая шкура
Наутро мы едва перемигнулись с ней: сиреневый туман исчез, проколотый, как спицей, зорким оком бдившей снова надзирательницы. И не перемолвившись ни словом больше, расстались в людской сутолоке на перроне — как мне подумалось, уже и навсегда.
Но на исходе следующей ночи у меня дома звонит телефон. Голос мужской: «У вас есть знакомая Наташа из Брянска, с которой вы познакомились в поезде?» — «Да. А вы кто?» — «Сотрудник милиции. Можно ей к вам сейчас приехать? Назовите адрес».
Я несколько опешил: что еще за мент? А может, и не мент вовсе — а какой-нибудь разгонщик, убирающий нашего брата на смазливого живца? И, силясь собраться с мыслями, спросил: «А что, это такое новшество в милиции — развозить девчат по адресам?» — «Она сама приедет. Говорите адрес!» И я, положась на авось и тот оставшийся от тамбура сиреневый туман, назвал свою улицу и дом. Но не успел позвать саму Наташку, в трубке раздались гудки отбоя.
Мое волнение — сначала дома, а потом на улице — в ожидании даже неведомо кого легко вообразить! Но вот подъехала машина, остановилась у светящегося номерного знака дома, от которого я на всякий случай придержался в стороне. Вышла одна Наташка, и машина укатила. Я выдвинулся из своей тени — и прежде всего увидел, что ее, довольно легко по ночной свежести одетую, колотит дрожь. Но только приобнял за плечи, как она резко отдернулась: «Уйди отсюда!» — «Что с тобой? Да говори, лягушка-путешественница!»
Она схватила меня под руку: «Пошли скорей. У тебя выпить есть? Только, пожалуйста, меня не трогай!»
Дома я уже понял, что она дрожала не от холода — а от какого-то перенесенного только что шока. Налил ей водки — после чего Наташка и поведала мне свое приключение, приведшее уже меня в итоге в легкий шок.
Значит, в моей записке в поезде я ненароком попал пальцем в небо. Ее и впрямь везли под конвоем из нехлебного города Брянска на продажу в хлебную Москву, где эта Юлька служит «мамкой» — то есть сутенершей. А у Наташки в Брянске еще четверо сестер и братьев. Мать не работает из-за болезни, отца недавно с работы сократили. Всю семью кормит один старший брат — и бабушка, которая получает на ее деревне пенсию и держит еще огород с картошкой. Эту картошку они всей семьей возделывают — ее же в основном весь год и жрут.
Кузина Юлька через Наташку еще раньше набирала себе голодающих девчат из обезработевшего Брянска. И наконец уговорила и ее, окончившую ПТУ, на тот непыльный и небесприятный промысел — вместо того, чтоб трескать дома постылую картоху в ожидании гадательной работы. К тому же Москва еще — и фантастический край непочатых женихов. Ну дашь несколько раз приятным людям через презерватив — тебя от этого что, убудет? Зато взамен сразу и деньги, и шмотье, еще и встретишь суженого — он-то ничего не будет знать! Тем паче «мамка» — не чужая все-таки, не даст в обиду!
Примерно под такие речи Наташку в Брянске подпоили, под руки — и в поезд. В Москве же Юлька сразу отняла у нее паспорт — а заодно и мое послание, от которого пришла в ярость, велев мой телефон забыть. Но Наташка его уже на всякий случай сохранила в памяти.
Вечером они пошли в кафе, где все ребята знали Юльку, подсаживались за их столик и угощали выпивкой. Потом намылились с компанией куда-то ехать. Наташка среди этих столичных оккупантов злачных мест сразу сомлела от своей провинциальной робости. И полностью доверясь Юльке, села по ее команде в машину с двумя мужиками. Приехали на какую-то квартиру, где мужиков уже оказалось пятеро — а Юлька и другие девки сгинули.
Тут эти пять московских женихов без долгих ляс ей приказали: раздевайся. Она со страха протрезвела и сказала: нет. Тогда ее начали бить. Раздели — и дальше лупить, требуя, чтоб отдалась им добровольно. Она держалась стойко — даже не заплакала, отчего эти уроды озверели больше всего: «Плачь, сука!» Но она все-таки, как с гордостью сказала мне, не стала плакать!
Тогда ей дали одеться, сказав, что повезут ее в какое-то другое место. Вся зондеркоманда села в машину — причем ее сперва хотели уложить в багажник, но он был чем-то занят. Поехали за город — но собирались там ее убить или пытать в каком-нибудь непроницаемом для воплей изнутри зейдане, ей к счастью не пришлось узнать.
На кольцевой машину тормознули у поста ГИБДД. И тот самый мент, что мне звонил и был действительно ментом, потребовал у всех документы. Наташка, полумертвая от ужаса, еще и в плену страшных сказок о московской ментовской, только сказала, что у нее паспорта нет. Тогда неравнодушный постовой, видно, почувствовав что-то неладное, велел ей пройти с ним в будку. Там кое-как приуспокоил — она все ему и выложила. Он ей сказал: да, вижу, ты не блядь, я тебе верю. Но дальше поступил довольно неформальным образом. Зондеркоманде велел ехать прочь, а Наташку спросил: «У тебя кроме твоей Юльки есть кто-то в Москве?» Та ему: «Да, есть! В поезде познакомились, звать так-то, больше ничего не знаю», — и назвала мой телефон.
Тут он и набрал меня по своему мобильнику — и оборвал так резко связь, чтоб просто лишняя копейка не накапала. Затем остановил на дороге частника, достал из кармана «вот такую пачку денег», вручил Наташке на дорогу — так она и оказалась у меня.
— А били-то тебя куда? Лицо нарочно не трогали?
Она повернулась ко мне спиной, я поднял ее кофточку — и ошалел. Вся ее шкура сзади была фиолетовой. Точней по всему полю — десятка полтора таких словно нататуированных баклажанов.
— Чем это они?
— Бейсбольной битой.
4. Фабрика слёз
От этих баклажанов вся Наташкина история стала мне окончательно ясна. Те пять уродов, которым, как она сочла, ее просто за лишний сребреник продала иуда-Юлька, на самом деле никакими покупателями не были. Отыметь ее, если б речь шла об этом, легко было б и без всякого битья и загородных путешествий.
Но она досталась профессиональным мясникам, что ныне состоят на службе у столичного рабовладельчества. Зондеркоманда, пользуясь наработками еще Дахау и Освенцима, должна прежде всего жестоко «опустить» указанную «мамкой» девушку. Дабы та, унасекомленная вогнанным под кожу ужасом, стала пригодной для дальнейшего употребления рабыней, живой вещью. Которая и «мамку» не ослушается никогда — и будет пользоваться на панели спросом.
А та панель, к которой наши певчие прав человека относятся так, как к какой-то мелкой опечатке в тексте — явление особого порядка. Где предлагаются совсем не те, в привычном смысле, проститутки, которые за деньги продают секс, суррогат любви, нуждающимся в этом. У большинства клиентов с самим сексом как раз нет проблем. И платят они черным юлькам, далеко обставившим своей жестокостью мужчин на этом самом черном сейчас рынке, за удовольствие иного сорта. А именно: на час-другой взять в свое полное распоряжение эту рабыню — через паскудство над которой самый низкий паразит может почувствовать себя великим деспотом, тираном, чуть не Богом!
Таким невольницам строго вменяется в обязанность одно самое главное: ни в чем отказа паразиту. Любая пакость должна быть исполнена не только сходу, но еще и с миной раболепного — чем натуральней, тем ценней — восторга на лице. Эта имеющая спрос натура и воспитуется, по всем законам рынка и Освенцима, в узницах нашей сегодняшней панели.
Которые и близко не похожи на тех профессионалок, что залетали порой на студенческий разгул моей советской еще юности. Те представляли собой органическое для любой популяции меньшинство с нарушенной, иногда временно лишь, установкой на свое природное предназначение. Их порождала неумеренная тяга к легкой, сладкой жизни — и небрезгливость отдаваться за икру, шампанское и импортные шмотки всяким денежным хмырям. Профессия, как и любая другая, со своими плюсами и минусами. Но для ее избранниц перевешивали плюсы — что и определяло их во всяком случае вольный личный выбор.
