И тут с неба спустилась большая красивая птица. Она отогнала воробьев и стала клевать их хлеб. Птица косила круглым злым глазом по сторонам и ела, а если какой-нибудь смельчак пытался подобраться к мякишу, то она больно клевала его. Поэтому воробьи не приближались к птице, а только смотрели издали, как она жадно ела. Расправившись с хлебом, птица взмыла в небо и тяжело и некрасиво полетела восвояси.

А в это время маленький мальчик-трехлетка гулял в сквере со своим отцом. Он посмотрел в небо и сказал: «Папа, смотри, какая красивая белая птица, как ее зовут?» Отец тоже посмотрел вверх и ответил: «Это голубь – птица мира!»

Демонстранты двигались к городской площади, и это движение было планомерным и неотвратимым.

А впереди, примерно метрах в ста от этих отчаявшихся и уже разъяренных людей, стояла плотная шеренга солдат, а за шеренгой – еще одна. Третья шеренга была милицейская. Из громкоговорителей на бронетранспортерах гудели слова, призывающие всех немедленно разойтись по домам. Но люди все шли и шли вперед.

Тогда рупоры сказали, что в случае неподчинения войска будут вынуждены применить силу… Первая шеренга солдат зашевелилась, сзади бегали военные начальники и что-то отчаянно кричали.

Взвыли моторы танков и бронемашин, в толпу врезались лучи прожекторов, и толпа встала.

До солдат оставалось несколько шагов. Колонна людей, только что кричавшая и скандировавшая, вмиг смолкла. Смолкли и громкоговорители. И только танки там, за солдатами, угрожающе урчали, хотя их еще даже не было видно, они стояли на площади.

В первой шеренге стояли совсем молодые ребята – вэпэшники с испуганными и даже какими-то затравленными лицами. Рядовой Анохин стоял девятый с левого конца. Ему было девятнадцать лет, и его призвали два месяца назад из-под Пскова. Он смотрел на людей перед собой, и его трясло. Он никогда и ни за что не смог бы стрелять по ним.

…Но вид солдат начал пьянить демонстрантов. Среди передних послышались сначала отдельные выкрики, а потом все закричали разом на чужом, страшном языке. Анохин силился понимать слова и не понимал. От этого душа его стала нестерпимо тосковать.

– Братцы, идитя по домам, вам же лучше будет. Ну, братцы, идитя!

Но люди не слышали. И Анохин вспомнил, что вот так однажды в детстве лаяла та соседская собака, брызжа слюной и страшно щерясь. Она остервенело рвалась с цепи и дико вопила, когда он только открыл калитку, за которой лежал его красный резиновый мяч. Анохин не видел, как из толпы выскочил человек с металлическим прутом, пьяный и обкуренный. Он не видел, как человек нанес ему смертельный удар в переносицу, которая не была закрыта защитным забралом. И конечно, он не мог видеть, как упал и умер. Ему казалось, что он все стоит и просит разойтись их по домам, от греха…

«Ах ты, сука!» – заорал Костюхин. Он сначала ударил демонстранта ногой его в живот, а когда тот согнулся от боли, ударил со всей огромной силы, которая в нем была, дубинкой по голове раз, а потом уже падающего – еще раз. Бастующий рухнул на край тротуара виском и придавил его тяжестью головы и тела. И только тут грянули выстрелы вверх, полетели гранаты с газом и побежали люди.

Через день состоялись похороны демонстранта. Его тело несли через весь город под траурными знаменами. Плакали мужчины и женщины, на площади произносились речи, и люди клялись над гробом, что никогда не забудут его имени – имени национального героя. Только никто не видел, как выл на «губе» Костюхин, и как стукнуло и больно отозвалось сердце матери Анохина в далекой псковской деревне.

Проходя по своей улице мимо хоздвора продовольственного магазина, я увидел среди деревянных ящиков из-под овощей и фруктов старуху, которая очень внимательно что-то делала. Эта старуха заинтересовала меня, и я решил к ней подойти.

Оказалось, что старуха вытаскивает гвозди из ящиков и складывает их в одну аккуратную кучку. А если гвозди оказывались кривыми, то старуха маленьким молоточком выпрямляла их и потом клала все в ту же кучку. Я спросил старуху:

– Что вы делаете?

– Собираю гвоздычки, – ответила она.

– Вы что, все гвоздики здесь хотите собрать?

– Да, все. Все надо.

– Ну, соберете вы все гвоздики, и что тогда?

– А тогда я спокойно умру.

Лето. Жара. И времена, естественно, безалкогольные. Я зашел в ресторан при гостинице (жуткая забегаловка) и, отстояв больше часа в очереди, купил две бутылки пива. Пиво выпил с жадностью, хотя эту мерзкую жидкость только с большой натяжкой можно назвать гордым именем «Пиво». Но этикетка категорично сообщала, что это – пиво Елецкого пивобезалкогольного комбината. Эх, где вы, Пльзень, Лупоповицкий козел, Будвар и Окосим с веселящимися крестьянами?

Потом я вышел на улицу, на улице солнце изображало Доменную печь, идущую на рекордную плавку. Я прошелся по центральной улице затрапезного городишки, где магазины «Детский мир» и «Универмаг» являли собой полет фантазии и дерзновенность мысли местного зодчего.

Великий вождь на своем пьедестале гордо показывал рукой на то заведение, из которого я только что вышел – куда идти и куда, собственно, стремиться.

Я закурил. Сел на каменный пандус рядом с «Детским миром» и подумал, что неплохо бы помечтать о чем-нибудь эдаком вольнолюбивом, возвышенном или приятном. Но мысль пришла другая. Выпитое пиво пока ненавязчиво, но недвусмысленно заговорило о том, чем не следует пренебречь. И, повинуясь желаниям внутренних органов, которые подчас бывают сильней самых дерзновенных мыслей, я решил найти место, куда бы приткнуться.

Как раз напротив, за бывшими лавками провинциальных упырей (сосавших до великого перелома кровь мирового рабочего класса), а ныне превращенными в магазины «Рыба» и «Книги», находилась церковь с колокольней – бывшая церковь, теперь это был областной краеведческий музей, где были собраны почетные грамоты отцов города. Его я и решил осквернить. Войдя в церковные врата музея, которые постоянно были распахнуты настежь, я и совершил осквернение под сенью раскидистой липы в бузине. Тут же рядом со мной находились экскременты, оставленные одним из аборигенов, поедаемые прожорливыми мухами. Я огляделся по сторонам. Мой взор уронился на стены славного музея, и я понял, что это здание построено не в конце квартала, в период победного финиша пятилетки. Это было настоящее произведение искусства русской провинции. Все формы его являли собой религиозную смиренность и в то же время возвышенность. Аскетичность переплеталась с помпезностью, но с помпезностью легкой ненавязчивой и какой-то неуловимо обаятельной. «Эге, здорово!» – сказал я сам себе и решил совершить круговой обзор памятника.

Обогнув церковь сзади, я увидел прелестнейшую лужайку, а рядом с церковной стеной – гранитное надгробье в виде креста, на котором с одной стороны было написано «Павел Яковлевич Осипов. 1925 год», с другой – «От сыновей».

«Жил-жил и помер», – мелькнула глубокая мысль. И эта самая мысль повернула мое сознание на дорогу легкой меланхолии. Я присел на некошенную траву и призадумался.

«Да! – думал я, – тебе там, Павел Яковлевич, наверное, неплохо, лежи себе и никаких проблем, а может, тебя там и нет уже, может, тебя черви пожрали, скелет, конечно, может и есть, а всего остального нету, зато проблем никаких! А я тут сижу, как дурак, и курю, а сигареты кончаются, и денег мало осталось, и пиво дрянь, и жара, как в Африке, и домой в Москву хочется, и во всем городишке ни одной приличной бабы нет, то есть они, конечно, есть, но местные женихи за них еще голову откусят. А ты, Яковлевич, лежишь там и дела тебе до этого нет. Гад ты после этого, гражданин Осипов!»