Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Борясь с футуристами в своих статьях, Ходасевич иронизировал по поводу их претензий на абсолютное новаторство и дважды приводил такой пример с приставкой пере-: «Совершенно футуристический глагол „перекочкать“ встречаем в послании Языкова к Гоголю: „Я перекочкал трудный путь“»[1047].

Ходасевич отрицал претензии футуристов на словотворческое новаторство, но его стихотворение «Перешагни, перескочи…» является текстом, как ни парадоксально, навеянным футуристическим эхом.

Это подтверждается тем, что текст Ходасевича «Перешагни, перескочи…» восходит неожиданным образом к тексту футуриста И. Терентьева, соратника Крученых, напечатанному в его теоретической книге «17 ерундовых орудий» (1919):

         Двенадцатое
Переписать
Перечитать
Перечеркнуть
Переставить
Перенять
Перепрыгнуть и удрать.[1048]

Ходасевич был лично знаком с И. Терентьевым, следил за его творчеством, как он отмечал в одном из писем в 1923 году, и сожалел, что «даровитый» футурист никак не может вырваться из «заумности»[1049].

Вернусь к односложному сонету Ходасевича «Зимняя буря» и попытаюсь реконструировать историю его создания. Это были первые месяцы жизни Ходасевича и Берберовой во Франции. Как следует из «Камер-фурьерского журнала», они приехали в Париж из Турина 14 марта 1924 года. Через четыре дня, как указано в «журнале», Ходасевичи нашли небольшую комнату на бульваре Распай, недалеко от дома, где жили их друзья по Петрограду и Берлину — семейство Познеров (Boulevard Raspail, 280), и наискосок от «Ротонды». Они тогда почти ежедневно посещали Познеров, и, конечно же, Ходасевич не раз рассматривал домашний альбом своего молодого друга, в который он два года назад вписал свое программное стихотворение «Перешагни, перескочи…».

Через несколько лет, вспоминая первые месяцы жизни в Париже, Ходасевич рядом со стихотворением «Окна во двор», написанным 16–21 мая 1924 года и вошедшим в его собрание сочинений (1927), на подаренном жене экземпляре этой книги сделал такую запись: «Мы жили на Boulevard Raspail, 207, на 5 этаже, ужасно. Писал по утрам в „Ротонде“»[1050]. Подробнее об этом вспоминала Берберова:

А на третий день я нашла квартиру, вернее — комнату с крошечной кухней, на бульваре Распай, почти наискось «Ротонды». Ходасевич целыми днями лежал на кровати, а я сидела в кухне у стола и смотрела в окно. Вечером мы оба шли в «Ротонду». И «Ротонда» была тогда еще чужая, и кухня, где я иногда писала стихи, и все вообще кругом. Денег не было вовсе[1051].

Из приведенных свидетельств следует, что Ходасевич, скорее всего, написал сонет «Зимняя буря» в кафе «Ротонда», где он читал парижские русские газеты, 6 мая (этой датой помечен автограф) на обрывке из парижской газеты «Звено», вышедшей накануне — 5 мая. Это косвенно подтверждается его краткой записью в «Камер-фурьерском журнале», свидетельствующей о том, что он в этот день дважды посетил своего молодого друга: «6, втор.<ник>. В кафэ. К Познеру. / Веч.<ером> у Познера (Осоргины)»[1052]. В один из этих двух визитов Ходасевич, видимо, и подарил сонет молодому собрату по цеху, который вклеил его в свой альбом.

Что же могло послужить непосредственным толчком к созданию односложного сонета «Зимняя буря»?

Разумеется, поводов могло быть очень много: любой бытовой эпизод, случай или какой-нибудь литературный источник. Сам Ходасевич вспоминал один такой эпизод о сочинении моноритмической частушки с мотивом собаки и стихотворения «Из окна», написанных за три года до создания сонета, еще в Петрограде:

Последних двух стихов не было. Я их дописал, приложив бумагу к стене какого-то дома, на ходу, по дороге. Возвращаясь с рынка, сочинил частушку о матросе и бляди. Ритм: вихляние ее зада:

Ходит пес
Барбос.
Его нос
Курнос.
Мне вчерась
Матрос
Папирос
Принес.[1053]

Но, конечно же, у него — у сонета «Зимняя буря» — имеется больше параллелей или ассоциаций с текстами других поэтов. Возможно, он был навеян блоковской метелью из «Двенадцати»: мотивом снежного ветра, которым начинается поэма и который возникает в ее финале «с красным флагом»; мотивом бури, которая у Блока именуется то вьюгой, то пургой; мотивом льда; а также мотивом «поджавшего хвост паршивого пса», характеризуемого и другими эпитетами («голодный», «безродный», «нищий», «шелудивый») и сравниваемого в финале поэмы с «волком голодным».

Ср. также в стихотворении Блока «Поэты» (1908):

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала![1054]

Как известно, Ходасевич внимательно и ревностно следил за литературной деятельностью Маяковского. У Маяковского в 1923–1924 годах в Берлине вышли три книги: «Избранный Маяковский», «Вещи этого года» (издательство «Накануне») и «Для голоса» (берлинское отделение Госиздата), — а также в Москве отдельным изданием была напечатана поэма «Про это» с фотомонтажами А. Родченко. Кроме того, в Москве под редакцией Маяковского начал выходить журнал «Леф» (к этому времени изданы четыре номера). В апреле — мае 1924 года Маяковский находился в Берлине, где у него состоялось несколько публичных выступлений. В эти дни, когда Ходасевич написал сонет «Зимняя буря», Маяковский еще оставался в Берлине. О публичных выступлениях первого поэта революции с чтением стихов, в том числе и с чтением поэмы «Про это», В. Ф. мог читать в парижских и берлинских русских газетах.

Непосредственным толчком могла послужить также «старая» запись Маяковского в альбоме Познера, сделанная 9 ноября 1920 года, когда Маяковский приехал из Москвы в Петроград, где у него было несколько публичных выступлений. Видимо, на одном из вечеров он вписал в альбом юного поэта, жившего тогда вместе с родителями в северной столице, финальные строки из тогда еще неопубликованного стихотворения «Необычайные приключения…»:

Светить всегда,
Светить везде,
До дней последних донца.
Светить —
И никаких гвоздей.
Вот лозунг мой
И солнца![1055]

Другим возможным толчком мог послужить также разговор Ходасевича с владельцем альбома, например о выступлениях Маяковского в эти майские дни в Берлине. В петроградский период молодой Познер был буквально влюблен в Маяковского; как свидетельствуют современники[1056], он испытал его сильное влияние, писал стихи, пародируя и подражая ему. К. Чуковский вспоминал:

Его черную мальчишескую голову можно было видеть на каждом писательском сборище. Не было таких строк Маяковского, Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, которых он не знал бы наизусть. Сам он писал стихи непрерывно: эпиграммы, сатиры, юморески, пародии, всегда удивлявшие меня зрелостью поэтической формы[1057].

вернуться

1047

СС. Т. 1. С. 422.

вернуться

1048

Терентьев И. 17 ерундовых орудий. Тифлис: Изд-во 41°, 1919. С. 30.

вернуться

1049

См.: СС. Т. 4. С. 456, 659.

вернуться

1050

Цит. по: СС. Т. 1. С. 522–523.

вернуться

1051

Цит. по: Берберова Н. Курсив мой: Автобиография: В 2 т. Нью-Йорк, 1983. Т. 1. С. 249.

вернуться

1052

Цит. по: Ходасевич В. Камер-фурьерский журнал. С. 59.

вернуться

1053

Цит. по: Ходасевич В. Стихотворения. С. 388 (примеч.).

вернуться

1054

См.: Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 128.

вернуться

1055

См.: Парные А. Е. «Зачем так опрометчиво я взял твою тетрадь?..» С. 164.

вернуться

1056

Друг детства Познера Н. Чуковский вспоминал, что он писал в это время стихи под Брюсова и под Маяковского (Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 72–73).

вернуться

1057

Чуковский К. Современники: Портреты и этюды. М., 1967. С. 440–441.

88
{"b":"239785","o":1}