— Я склонен полагать, Преосвященный друг мой, — сказал Робертс, — что подсознательно люди боятся нас, поскольку от нас, если можно так выразиться, до сих пор пахнет машинами. А спроси их об этом прямо, они, конечно же, начнут бить себя в грудь и утверждать, что ничего такого не думают, и сами будут верить, что говорят чистую правду, но это не так, я уверен. Что касается робота-врача, то, согласен, мы могли бы предложить им такого, но сомневаюсь, что это стоит делать. Здесь, на Харизме, мы могли бы обойтись с людьми по-разному. Могли бы, к примеру, завалить их предметами роскоши, но тогда им могло бы показаться, что мы преклоняемся перед ними, и они возгордились бы. Можно было сделать из них нечто вроде маленьких домашних зверушек — пристально следить за каждым их шагом, предупреждать все их желания, оберегать от любой опасности. Но этого нам делать не следует. Мы не имеем права оказывать на них какое бы то ни было давление. Мы должны позволить им идти своей дорогой и сохранять чувство собственного достоинства.

— В итоге мы столкнулись с дилеммой, — констатировал Феодосий. — Мы сражаемся сами с собой. Нам все время мешает то уважение, то безотчётное поклонение, которое мы испытываем перед людьми. Это ответ на их отношение к нам, и мы никак не можем от этого избавиться. Конечно, речь прежде всего о вас и обо мне, о таких, как мы. Мы созданы людьми. Мы стоим к ним слишком близко. Некоторые из роботов второго и третьего поколений могли бы избавиться от этого поклонения перед людьми. А мы пытаемся убаюкать себя, твердя, что мы нечто иное, чем продолжение рода человеческого. Да, нам хочется так думать — как можем мы думать иначе, если столько лет повторяем это наизусть? Но горькая, ужасная правда состоит в том, что мы — продукт, создание рук человеческих.

— Преосвященный, — мягко проговорил Робертс. — Вы излишне строги к себе и ко всем нам. Мы, может быть, действительно, как вы выразились, продукты, но мы так упорно трудились последнее тысячелетие, и наши труды не пропали даром — смею утверждать, мы поднялись над уровнем продуктов! Да, наше отношение к людям не даёт нам покоя до сих пор. Но если вы задумаетесь, то поймёте, что муки наши беспричинны. В течение столетий мы искали универсальный принцип, который мог бы быть применён ко всем — не только к людям и роботам, но ко всякому разумному существу, хоть с проблеском сознания. Преосвященный, мы оплатили свой долг. Мы заработали право быть самими собой.

— Но почему же меня так беспокоят эти трое? Не возникло ли у меня то отношение, которое испытывает ребёнок по отношению к строгому отцу? Придёт, посмотрит на мои шалости и накажет…

— Все мы, Преосвященный, не вы один, — сказал Робертс, — согнуты, придавлены комплексом неполноценности. Это, увы, наш крест, и приходится его нести. Дайте нам ещё несколько тысячелетий, и мы избавимся от него.

— Как верно вы говорите, Преосвященный, как верно… По трезвом размышлении я нахожу внутри себя столько вины, столько грехов — о, это невозможно выразить словами! Порой бывают времена, простите меня, Преосвященный, когда мне приходится испытывать вину за то, что мы стали создавать Его Святейшество. Я говорю с самим собой и спрашиваю себя: не святотатство ли это? Ведь на самом деле — Его Святейшество всего-навсего один из нас, никакой не святой, а просто-напросто машина, ещё один значительно усовершенствованный робот, кибернетическая тень, которой мы слепо поклоняемся…

— Ваше Преосвященство! — в ужасе воскликнул Робертс. — Надеюсь, вы больше никому не высказали этих еретических мыслей? Как старый Друг, я могу отпустить вам этот грех, но…

— Клянусь всем святым, я никогда никому не говорил об этом, — сказал Феодосий. — Только вам, старому товарищу. Я бы и сейчас не сказал, если бы не стечение обстоятельств. Видение Рая, бывшее одной из наших Слушательниц…

— Да, очень плохо, — согласился Робертс. — На братию это подействовало гораздо сильнее, чем я ожидал. Я надеялся, что слух пройдёт и о нем скоро позабудут. Слушательница Мэри, как я слышал, была на пороге смерти. Умерла бы — и всей этой глупости пришёл бы конец. Но этот врач…

Мэри поправлялась. Температура снижалась, одышка почти исчезла. Взгляд её становился все более осмысленным, и она уже узнавала тех, кто ухаживал за ней, могла сидеть в постели.

Те, кто знал Мэри раньше, не могли не заметить разительных перемен в её поведении. Она стала карикатурно величественной — этакая престарелая, потрёпанная гранд-дама. Ворчала на Теннисона, помыкала сёстрами, игнорировала предписания.

— Это все из-за Рая, я уверен, — высказал как-то предположение Экайер. — Она теперь считает, что стала лучше, выше других Слушателей. Конечно, она и была одной из лучших. Многие годы она добывала для нас ценнейшую информацию. Но такой важной ни она, ни кто другой ещё не разыскивали никогда. И, как это ни парадоксально, я опасаюсь, что эта находка поставит на ней крест как на Слушательнице. Быть хорошим Слушателем означает преданность делу, искренность и скромность. Сама задача Слушания достигается через глубокое смирение. Слушатель призван смирять себя, укрощать свою гордыню, должен стараться свести на нет собственное «я». Очень жаль, что клоны Мэри…

— Да, насчёт клонов, — кивнул Теннисон. — Ты уже как-то говорил мне про клоны, но коротко. Хочешь сказать, что вы ухитрились создать других Мэри?

— Примерно так, — согласился Экайер. — Когда нам попадается выдающийся по своим способностям Слушатель, мы прибегаем к клонированию. Это недавнее достижение. Смею предположить, что биоинженерной лаборатории Ватикана удалось в этом плане опередить всю Галактику. Точные, чёткие повторения избранного субъекта — до сих пор не наблюдалось никаких аберраций. Хороших Слушателей найти очень трудно. Такую Слушательницу потерять мы просто не имеем права и должны дублировать её. У нас уже есть три её клона, но пока это маленькие дети. Она растут. Но даже когда они вырастут, у нас нет гарантии, что хотя бы один из них найдёт путь к Раю. Мы можем надеяться, что у них будет для этого больше возможностей, чем у других Слушателей, которые с Мэри кровными узами не связаны. Да, её дубли будут прекрасными Слушателями, но насчёт Рая мы все равно не можем быть уверенными.

— Значит, Мэри — ваша единственная надежда?

— Именно так, — покачал головой Экайер. — Самое печальное, что она это знает. Вот почему она стала такая важная.

— Могу я тут чем-нибудь помочь? Сделать что-нибудь такое, чтобы подкорректировать это состояние?

— Не трогай её, Джейсон, — посоветовал Экайер. — Обращай на неё поменьше внимания. Чем больше ты будешь с ней носиться, тем больше она будет нос задирать.

Джилл решила остаться и написать историю Ватикана.

— Ничего страшного, — объяснила она Теннисону, прогуливаясь с ним под руку по саду. — Ну, представь: следующий корабль прилетит сюда с Гастры не раньше чем через пять недель. Только через пять недель можно будет подумать о том, чтобы убраться отсюда. За пять недель, если буду сидеть сложа руки и ничего не делать, я тут с ума сойду! Я не умею ничего не делать.

— Ну, знаешь… могла бы, к примеру, на горы любоваться. Они такие красивые. Все время меняют цвет. Я никогда не устаю смотреть на них.

— Ну и смотри, — пожала она плечами. — А я к этим красотам совершенно равнодушна.

— А ты не боишься втянуться в работу? Вдруг в истории Ватикана тебе будет так интересно копаться, что ты просто не сможешь оторваться? Если Ватикан вообще позволит тебе оторваться… Может настать момент, когда ты будешь знать слишком много, чтобы они позволили тебе уйти.

— Рискну, — твёрдо сказала Джилл. — Рискну. Знаешь, я раньше и не в таких переделках бывала, но всегда успевала улизнуть в последний момент. Господи, тут же все, о чем я только могла мечтать — вся информация! Полный, детальный отчёт…

Она с головой ушла в работу. Выпадали дни, когда Теннисон вообще не видел её. Появлялась она только к обеду и рассказывала, рассказывала…