Он сидел, смотрел и сам себе удивлялся — такого ощущения он не испытывал долгие годы: покой, удовлетворение своим трудом. У Мэри дела шли неплохо, возможно, она была на пути к полному выздоровлению, хотя наверняка судить было ещё, пожалуй, рано. Но лихорадка отступала, пульс становился все лучше, одышка пошла на убыль. Может быть, ему показалось, но однажды он заметил кратковременный проблеск сознания во взгляде Мэри. Она была очень стара, конечно, но в её измождённом, жалком теле он чувствовал волю и силы сражаться за жизнь.

«Наверное, — думал он, — ей есть за что бороться». Она нашла Рай — так сказал Экайер. Пусть это полная бессмыслица, Но если она так думает, это может быть для неё смыслом возвращения к жизни: желание узнать о Рае побольше. По крайней мере то, что рассказал ночью Экайер, приобретало какой-то смысл: жизнь Мэри должна быть спасена, чтобы она могла побольше узнать о Рае.

«Логики в этом нет никакой, — продолжал он беседу с самим собой. Может быть, это какой-то местный анекдот, привычная шутка — ватиканская, а может, и не ватиканская, а хорошая исключительно в кругу тех, кто занят работой в Поисковой Программе».

Хотя… нет, не похоже, чтобы Экайер шутил, рассказывая об этом. Он сказал Экайеру, и сейчас, сидя здесь в саду на скамейке, снова повторял себе то же самое: Рай, Царствие небесное — это нечто такое, что существуй оно даже на самом деле, «найдено» в прямом смысле слова быть никак не могло. «Царствие небесное — это состояние души», — так он сказал Экайеру, и тот не нашёл что возразить. Однако было очевидно, что Экайер, человек неглупый и имевший собственное мнение, не совсем разделявший веру Ватикана, почему-то все-таки полагал, что Рай может быть обнаружен.

«Бессмыслица, чушь, — твердил про себя Теннисон. — Ни капли логики. И все же, — думал он, это, по всей вероятности, не исключительное проявление бессмыслицы, а закономерный итог целых столетий царствования бессмыслицы».

Логики не было никакой, а ведь робот всегда, во все времена был знаменит именно логикой. Само понятие роботехники напрямую основано на логике, Экайер сказал, что роботы трудились над самоусовершенствованием, эволюционировали. Трудно поверить, что процесс эволюции мог привести к снижению уровня логики — краеугольного камня в создании роботов.

«Чего-то я не понимаю, — думал он. — Есть во всей этой кажущейся нелогичности нечто такое, какой-то фактор, а может, и не один, которые мне неизвестны. Ватикан, судя по всему, — крепкий орешек, так сразу не расколешь».

Десять столетий беззаветного труда вложено в него, и труд продолжается: уникальная попытка создать непогрешимого Папу, исследование, направленное на поиск всех составляющих, из которых, как из кирпичиков, должно быть воздвигнуто могучее здание универсальной религии.

«Да, — думал он, — слишком резво взялся я судить обо всем этом. Пожалуй, жизни одного человека не хватит, чтобы обнаружить хотя бы намёк на какую-то точность и справедливость. Придётся думать, смотреть, слушать, спрашивать, где можно, пытаться почувствовать, что тут происходит, познакомиться с теми, кто тут работает».

Размышляя подобным образом, он вдруг изумлённо поймал себя на том, что принял решение, хотя никакого решения вроде бы принимать не собирался. Если он решил смотреть, слушать, спрашивать, какой из этого вывод? Один единственный: он решил остаться здесь.

«Ну а почему бы и нет?» — спросил он самого себя. Путь с этой планеты был только на Гастру, а в обозримом будущем именно туда ему хотелось попасть меньше всего. Здесь же было совсем неплохо — по крайней мере, пока. Оставшись тут, он обретал возможность заняться своим прямым делом, и работа обещала быть ему по силам: следить за здоровьем людей, работавших в Ватикане. Ну, может быть, иногда нужно будет помочь кому-то из посёлка. Жильё ему предоставлялась совсем неплохое, к нему приставлен робот-слуга, скорее всего, его тут ждут встречи с интересными людьми. Когда он бежал с Гастры, он думал только о том, чтобы найти убежище, а здесь нашёл такое убежище, о котором даже мечтать не мог. Место, конечно, странное, но со временем можно привыкнуть. Не хуже Гастры, по крайней мере.

Он сидел на скамье и лениво водил носком туфли по гравию дорожки.

«Да, — думал он, — решение я принял гораздо быстрее, чем ожидал».

Пожалуй, он ещё вчера ночью согласился бы на предложение Экайера, не прояви тот такую настойчивость и не намекни, что у Ватикана есть средства, с помощью которых его могут заставить тут задержаться. И с чего это Экайеру вдруг понадобилось угрожать ему?

«Ну, ладно, — решил Теннисон, — угроза это или нет, но остаться стоит. Деваться-то все равно некуда».

Он поднялся со скамейки и пошёл дальше, вглубь сада.

«Погуляю ещё немного и вернусь, — решил он, — а Губерт пока завтрак приготовит».

Но дело, конечно не в том, чтобы потянуть время до завтрака, и он это отлично понимал. Просто пройдёт ещё немного времени, и все здесь, в саду, изменится — солнце поднимется повыше и все станет другим. Исчезнет это мягкое, нежное очарование, чудо раннего утра исчезнет и не вернётся, то есть, может, и вернётся для кого-то другого, но не для него. Здесь, именно здесь, к нему пришло верное решение. Без мучений и душевных метаний, без сожаления он решил, что должен остаться здесь.

Впереди дорожка круто поворачивала, и на углу, на самом повороте, красовались заросли невысоких кустов с алыми цветами. Свернув по дорожке, Теннисон остановился как вкопанный. Около кустов присел, работая садовыми ножницами, робот. Алые цветы изумительной красоты были усыпаны алмазными капельками утренней росы. Драгоценными бриллиантами сверкали они на красном бархате лепестков.

Робот взглянул на него снизу вверх.

— Доброе утро, сэр, — поприветствовал он Теннисона. — Вы, вероятно, врач, который прибыл вчера вечером.

— Да, именно так, — сказал Теннисон. — А ты откуда знаешь?

Робот покачал головой.

— Не я один, — сообщил он. — Все уже про вас слышали. Тут это дело обычное. Стоит чему-нибудь произойти, и все сразу знают.

— Понятно, — кивнул Теннисон. — А скажи-ка мне, это, случайно, не розы?

— Вы не ошиблись, — ответил робот. — Это цветы с Древней Земли. У нас их тут, как видите, немного, и мы их очень бережём. Они очень редкие. Вы их узнали, — наверное, видели раньше?

— Однажды, — признался Теннисон. — Очень, очень давно.

— Вы, конечно, знаете, — сказал робот, пощёлкивая ножницами, — что мы и сами с Земли. Связи с планетой-праматерью давно прерваны, но мы старательно сберегаем все, что нам осталось в наследство. А вы, сэр, когда-нибудь бывали на Земле?

— Нет, — признался Теннисон. — Ни разу. Не многие люди там бывали.

— Ясно, — кивнул робот. — Это я просто так спросил.

Он щёлкнул ножницами, срезал один цветок с длинным, ровным стеблем и протянул его Теннисону.

— Примите, сэр, от меня на память этот кусочек Древней Земли.

Енох, кардинал Феодосий, был такого маленького роста, что, казалось, — ещё чуть-чуть, и его совсем не станет видно под лиловой мантией, в которую он был облачён. Он бы выглядел совсем как человек, если бы его лицо под алой митрой не отливало стальным блеском. Только этот отблеск и выдавал в нем робота.

«Хотя, — сказала себе Джилл Робертс, — “выдавал” — не то слово. Ни кардинал Феодосий, ни остальные его собратья вовсе не старались подделываться под людей. Пожалуй, — решила она, — они даже гордятся тем, что роботы». Если судить по тому, чего они добились, чего достигли здесь, на Харизме — им было чем гордиться.

Робот-послушник, который провёл её в кабинет кардинала, закрыл за ней дверь и встал там, заслонив дверной проем широченной спиной, расставив ноги и заложив руки за спину. В кабинете было темно, единственная свеча мерцала на столе, за которым восседал кардинал.

«Почему свеча? — удивилась Джилл. — Зачем она понадобилась, когда есть электрическое освещение? Показуха, — решила она. — Столько здесь показушного, витринного».