Последние слова батальонного комиссара заглушил приближающийся гул самолетов.

Уже давно рассвело. Небо на востоке было розовым. Восходившее солнце золотило желтеющие поля пшеницы.

Тяжелый гул нескольких десятков самолетов, направлявшихся в нашу сторону, все нарастал. Первое звено, уже летевшее над нами, стало разворачиваться. Самолеты по очереди устремлялись вниз, сбрасывая сразу по нескольку бомб, и снова взмывали вверх.

— В укрытие! — крикнул комиссар и сам прыгнул в окоп.

Бомбы рвались недалеко от нас. Где-то за лесом застрочили зенитные пулеметы, потом забили пушки.

Фашистские самолеты продолжали звеньями заходить со стороны солнца и пикировать на нашу оборону. Окопы содрогались, осыпалась земля, свистели осколки, всюду взметались куски деревьев, комья земли…

Потом бомбы стали рваться дальше, на территории пехоты и далеко впереди, за оврагом, где золотилась пшеница.

Небо потемнело, словно после ясного, свежего июльского утра сразу настала темная ночь. Земля стонала и содрогалась.

— Потерь нет? — выглянув из окопа, спросил комиссар.

— Нет! — бодро ответил Юшков. — Отбой! — крикнул он, первым выскочив из окопа.

Комиссар, усевшись на бруствер окопа, открыл полевую сумку, достал из нее газеты и две тоненькие книжечки с надписью на обложке: «Устав ВКП(б)».

— Юшков, ко мне! — позвал он.

— Я вас слушаю, товарищ батальонный комиссар!

— Вот эти газеты отдашь вашему командиру взвода, когда он вернется с КП. А книжечка эта для тебя. Ты еще под Тернополем говорил со мной об этом.

— Спасибо, что не забыли, товарищ комиссар, — обрадованно сказал Юшков, беря книжечку.

— Сычева! — крикнул опять комиссар.

Подбежала и я.

— С какого года в комсомоле?

Мне вспомнилось детство, школа, пионерский отряд, залитая светом школьная сцена. Посредине большое красное знамя, на котором вышит золотыми нитками большой значок «КИМ». От этих воспоминаний стало легко и радостно. Улыбнулась и ответила:

— С пионерского возраста, товарищ батальонный комиссар.

— Так вот, ты просила написать тебе рекомендацию. Я не забыл. Почитай и запомни крепко, о чем здесь пишется, а потом посмотрим.

Я взяла книжечку и хотела отойти, но комиссар спросил:

— От Жернева писем нет?

— Нет, ничего не получала, — тихо ответила я. — Он ведь нашей полевой почты не знает…

Увидев, как помрачнело мое лицо, комиссар сказал:

— Ничего, напишет… Еще и повоюете вместе. — Потом продолжал: — Евдокимов прислал письмо, пишет, что уже скоро вернется, рана заживает. Передает привет Сычевой.

— Спасибо, — ответила я.

Подошел связной:

— Товарищ батальонный комиссар, вас ждет командир полка!

— Готовьтесь, — сказал комиссар, указав на книжки, и быстро ушел.

Почти беспрерывно налетали фашистские самолеты, то и дело приходилось прятаться в окоп.

Когда самолеты улетали, бойцы выходили на опушку леса и смотрели на пролегавшую в стороне шоссейную дорогу. Днем по ней двигались сначала тыловые части, повозки и машины с продуктами, а к вечеру, когда стало темнеть, Киевское шоссе забурлило. Народ уходил от оккупантов, бросая родные дома. Волы, коровы, лошади, впряженные в перегруженные повозки, с трудом тащили узлы, мешки с продуктами, сверху на вещах сидели старики и дети.

Вместе с гражданским населением отступали раненые, способные ходить, — запыленные, с измученными лицами, с кровью, выступившей на белых повязках. Пробегали одна за другой машины с тяжелоранеными.

Под утро земля задрожала под колесами тяжелых дальнобойных пушек, их тянули миролюбивые хлеборобы-трактора. Пушки свернули за наш лесок. За ними отступали танки, шла утомленная пехота.

Утром наша часть, еще на подходе обстрелянная минометным огнем противника, вступила в бой с мотопехотой, которая пыталась прорваться по шоссе прямо на Киев.

Встретив упорное сопротивление, мотоциклисты повернули назад. Через несколько часов нам пришлось отбивать атаку фашистских танков.

Не выдержав нашего огня, танки тоже повернули обратно, оставив на бугре семь подбитых машин.

Из-за леса методически вела огонь наша артиллерия, и снаряды с воем пролетали над головами.

Следующая ночь прошла в пулеметной перестрелке и беспрерывной бомбежке. К утру стало тише, и я, подложив под голову пилотку, уснула.

— Кухня приехала! — прокричал над окопом командир орудия. — Идите за завтраком!

По пути к кухне то и дело приходилось ложиться, потому что противник обстреливал наши позиции из минометов.

Собравшиеся около кухни бойцы торопили старшину:

— Давай быстрее, солнце всходит! Фашисты, наверное, уже позавтракали, начинают обстрел.

Не успела я принести котелок, наполненный жирной рисовой кашей с мясом, и спуститься на дно окопа, чтобы позавтракать, как послышалась автоматная трескотня. Мины стали рваться чаще.

Юшков, оставив котелок, высунулся из окопа и крикнул наблюдателю:

— Что за шум?

— Гитлеровцы пошли в атаку, — ответил тот.

Было видно, как маленькие фигурки, пригнувшись к земле, бежали в нашу сторону.

— У них и танки есть, вон из балки выходят! — крикнул наблюдатель. — Что это они позади пехоты? — удивился он.

Мы бросили котелки и побежали к орудию.

— Пока раненых нет, будешь заряжающей, ты же хотела к орудию, — сказал командир взвода.

Я встала у замка, вспоминая, как бойцы учили меня заряжать.

Танки приближались. Они ползли медленно, опасаясь наскочить на мины, и вели огонь из пушек и пулеметов, прикрывая наступление своей пехоты. Вот они подошли к нашим ориентирам.

— По головному танку — огонь! — скомандовал командир орудия.

Юшков сбросил маскировку, я втолкнула снаряд в казенник. Последовал выстрел.

Снаряд разорвался у головного танка, черный дым от разрыва застлал машину, но через мгновение танк прорезал облако пыли и дыма, продолжая идти. Втолкнув второй снаряд, посмотрела на Юшкова. Он, прикусив губу и прищурив левый глаз, вглядывался в панораму, лицо его побледнело, правая рука нервно вращала рукоятку поворотного механизма. Снова прогремел выстрел, танк вздрогнул и остановился. Я зарядила в третий раз.

Еще один танк развернулся в нашу сторону. Из его пушки вырвалось пламя. Земля под нами задрожала, воздушной волной меня ударило о станину. По щиту застучали осколки.

Когда поднялась, вижу — Юшков держится правой рукой за голову, кровь проступает сквозь его пальцы и заливает глаза, но, пригнувшись к панораме, он опять прицеливается.

— Идите в санчасть! Здесь недалеко. — И, оттолкнув его от пушки, я встала за наводку.

Руки дрожали, тело сотрясала неприятная дрожь. Заглянув в стеклышко панорамы, увидела такое же перекрестие, как в прицельном приспособлении снайперской винтовки, которую я весной изучала на курсах. Прицелилась в ближайший танк. Поворотный механизм не слушался меня. Еще напряжение — и перекрестие панорамы поймало танк! Вот он уже совсем близко, двигается на соседнюю батарею, не замечая нас. Отчетливо виден был его грязный бок с крестом. «Не выпустить бы его только из перекрестия», — волновалась я. Выстрелила. Танк мгновенно окутался дымом, остановился. Не веря своим глазам, не слыша собственного голоса, я крикнула:

— Заряжайте скорее!

Мне казалось, что нужен еще выстрел, иначе железное чудовище оправится и пойдет на нас, и, когда снаряд втолкнули, я дала второй выстрел на том же прицеле.

Подбитый танк воспламенился. Из щелей повалил густой белый дым. Башенный люк поднялся, и из танка стали выскакивать немцы.

Позади зарокотали моторы. На поляну выходили наши танки. Они с места открыли огонь по фашистской пехоте и прижали ее к земле. Из-за леса гремели орудийные раскаты, и снаряды рвались в балке, откуда гитлеровцы бросили на нас пехоту и танки. Вскоре над балкой взвился клуб пламени и послышались оглушительные взрывы. По-видимому, наши артиллеристы подожгли бензохранилище и склад боеприпасов врага.

Противник засуетился. Танки его остановились, пехота залегла. В это время на огневой появился бледный, с перевязанной головой Юшков.