Ватные брюки на мне давно насквозь промокли, ноги вязли по колено в грязи. Я закоченела, болели все суставы.

Люди работали без отдыха всю ночь, но в назначенное время орудия были установлены.

Серое неприветливое утро вселяло в душу тревогу. Бойцы стояли в сырых окопах, переминались с ноги на ногу, чтобы согреться. Но вот приехала кухня, и все оживились. Загремели котелки. Пользуясь туманом как маскировкой, бойцы выскакивали из окопов и бежали вниз, в лощину. Кухня с горячей пищей неодолимо манила их к себе, каждому хотелось погреться около нее и посушить хотя бы рукавицы, но старшина, руководивший раздачей пищи, торопил людей.

— Не собирайтесь все в одном месте, случайный снаряд может наделать беды.

Рассвело. Мы осмотрелись вокруг. Пушки стояли под бункерами[1]. Позади нас, в лощине, раскинулась деревушка, откуда мы тащили орудия. Впереди чуть пониже была равнина. Она заканчивалась метрах в пятистах от нас небольшим густым леском. Наблюдатели ничего не замечали, кругом царила тишина. Согревшись чаем, я решила написать домой. Села на станину орудия, достала из планшета карандаш, бумагу. Вдруг наблюдатель закричал:

— Товарищ младший лейтенант, смотрите, идут…

Из леска высыпала группа людей, человек двести, потом еще и еще. И не стреляют, а только размахивают руками и что-то кричат. Посмотрела в бинокль и, увидев мышиного цвета шинели, скомандовала:

— Взвод, по местам! Орудия, к бою!

А враги все идут и идут и по-прежнему не стреляют, а только размахивают автоматами над головами и кричат. Ноги увязают в грязи, а они все идут. Подпустила фрицев на двести метров.

— Осколочным, огонь!

И пушки заговорили. Снаряды рвутся в самой гуще атакующих. Наводчики Осипчук и Юркевич точно бьют в цель. А фашисты прут и прут. И не стреляют. Наши пушки уже накалились, к стволам нельзя притронуться, а фашисты подбрасывают все новых смертников. Одни падают, утопая в жидкой грязи, другие разбегаются от наших снарядов, а задние идут и идут вперед.

— Они очень пьяные, товарищ младший лейтенант! — крикнул мне наводчик Юркевич.

— Психическая атака, — сдерживая неприятную дрожь, ответила я.

Справа врагов режет наповал зенитный пулемет, впереди все поле усеяно их трупами, а они не унимаются. Мы уже ясно различаем перед собой искаженные, обезумевшие пьяные лица. Гитлеровцы все ближе подходят к нам, стараясь окружить позиции. Временами они шарахаются назад, но мы ясно видим, как идущие сзади офицеры стреляют из автоматов по убегающим.

Нам вести огонь больше нельзя, гитлеровцы подошли на такое близкое расстояние, что осколки поражают нашу пехоту.

Подбежал связной.

— Комбат приказал отбиваться личным оружием!

На передовую во главе с начальником штаба капитаном Фридманом прибежали штабные офицеры с небольшим числом солдат службы тыла. Вместе с нами они залегли в боевом порядке пехоты.

Дело чуть не дошло до рукопашной. Огнем из всех видов оружия и гранатами, которыми нас снабдили пехотинцы, мы отбили эту сильно действующую на нервы психическую атаку врага и обратили оставшихся в живых в бегство.

— Вот бисовы души, — сказал командир орудия сержант Денисенко, утирая пот с лица. — И ведь как на параде. Ты по нему стреляешь в упор, а он, пьяная морда, идет и улыбается.

К ночи нам было приказано сменить огневые позиции.

И так на протяжении месяцев мы меняли огневые позиции, тащили орудия по грязным проселочным и горным дорогам. Почти каждый день приходилось вести бои с озверевшим противником. Отступая, он минировал дороги, устраивал засады, ставил ловушки в опустевших домиках, встречавшихся на пути, куда обычно устремлялись утомленные, промерзшие бойцы. Погода становилась все злее. Холодные дожди сменились снегами. Густой туман часто застилал долины.

Когда наши офицеры получали письма от своих родных, сразу вспыхивало веселье, раздавались шутки и поздравления. Но меня письма мужа не радовали. Что-то чужое и тяжелое давно уже пролегло между нами.

В одном из писем Жернев писал, что недавно в бою отличился, спас жизнь нескольким бойцам и офицеру.

Чувство к нему не совсем еще угасло, и хотя я не могла забыть того тяжелого впечатления, какое осталось у меня от встречи с мужем в штрафном батальоне, но сразу порвать с ним я тоже не могла — ведь у нас было прошлое, у нас была Лора! Я продолжала изредка переписываться с ним.

…Было около двенадцати часов ночи, когда наша часть въехала в темный небольшой городок, в котором намечалась остановка на отдых. Люди, промокшие и сутки не видевшие горячей пищи и сна, дремали на машинах. На окраине города колонна остановилась. Последовал приказ заезжать во дворы. Зажглись яркие фары и осветили стены домов, заборы и широкую мостовую, окаймленную молодыми деревцами. Кто-то из бойцов настойчиво звал старшину Немыкина. Сержант Юркевич упорно будил крепко уснувшего Денисенко.

— Денисенко, встань с моего мешка, слышишь, Денисенко.

Но тот, что-то буркнув сквозь сон, продолжал спать.

— Что тут за шум? — услышали мы голос командира дивизиона. — Комбат Бородин, ко мне.

— Я вас слушаю, — ответил капитан.

— Немедленно разгоните машины по дворам без шума и без света. Людей покормить в течение получаса.

Все притихли и стали расходиться по квартирам.

Только я сняла сапоги, чтобы просушить и погреть ноги, как пришел связной.

— Вас вызывают в штаб.

Командир дивизиона собрал офицеров, коротко сообщил обстановку и передал приказ командования. Наша дивизия получила задачу наступать в направлении города Иелшаву. Нам предстояло немедленно вступить в бой.

Возвращаясь в дом, где остановился наш взвод, я услышала звуки рояля и пение бойцов. Вошла в помещение. Сержант Юркевич играл на рояле, а вокруг него стояли бойцы и, забыв об усталости, пели свою любимую: «На позиции девушка провожала бойца…»

Через несколько минут мы двинулись в путь.

Вскоре послышались разрывы мин и снарядов то спереди, то сзади, то сбоку. На фоне серого предрассветного неба поднимались фонтаны земли. Затем возникли силуэты домов какого-то населенного пункта. Мне передали приказ: тянуть пушки на край деревни. Окопавшаяся там пехота радостно встретила артиллеристов.

Измученные, утомленные бессонной ночью артиллеристы стали прорубать заборы и стены сараев, чтобы установить орудия. Когда все было готово для открытия огня прямой наводкой, я полезла на чердак ближайшего дома, где находился наблюдательный пункт командира стрелковой роты. Надо было засечь огневые точки противника. Но только я поднялась по легкой самодельной лестнице, как раздался сильный треск, все закрутилось, засвистело и что-то тяжелое придавило меня. Вокруг послышались стоны и крики. Я подняла голову, в ушах звенело, в глазах плавали цветные круги. Мимо пробежал с окровавленным лицом командир взвода пехотинцев. Недалеко стонал тяжело раненный боец.

Как выяснилось позже, в крышу дома попал снаряд.

Выбравшись из завалившегося домика, я спустилась к пушкам, которые уже стреляли по пулеметным точкам гитлеровцев. Враг, нащупавший наши орудия, которые стояли за деревянным забором, начал яростно обстреливать нас, но метким выстрелом наводчик Юркевич заставил замолчать ближайший дзот.

Взвилась ракета, и в цепи пехоты пронеслось:

— Вперед!

Через проломы заборов, через опустевшие садики солдаты бросились в атаку. Артиллерийский огонь оборвался так же внезапно, как и начался. Пехота прорвала наспех созданную оборону противника, с ходу захватила город Иелшаву и двинулась дальше.

Было тихое зимнее утро, солнце обливало холодными косыми лучами утомленные лица бойцов и железо орудий. Сидя в кабине первой машины, я сладко дремала после бессонной ночи, проведенной на марше. Вот уже два дня, как я вместе со взводом находилась в расположении подполковника Шурухина, командира стрелкового полка нашей дивизии.