В течение месяца дисциплина во взводе заметно улучшилась, люди стали исполнительны и по-армейски подтянуты.

Из всех бойцов только один не поддавался воспитанию, часто нарушал дисциплину — Дробот. Его круглые хитроватые глаза по-прежнему бегали по сторонам, а приплюснутый нос так и вынюхивал, где бы что стащить. На него постоянно жаловались бойцы и офицеры других подразделений. У одного он стянул табак, у другого сахар, а из деревни, смотришь, тащит какую-нибудь вещь, зачастую совершенно ему ненужную.

Однажды, когда я сидела в землянке, офицер, дежурный по части, привел ко мне двух девушек из села. Одна из них со слезами на глазах рассказала, что она эвакуирована из Ленинграда.

— Там остались мои родители и, наверное, погибли… — Губы девушки жалко дрогнули. — Сегодня к нам во двор за водой на машине приехал ваш боец. Он говорил, что у них лейтенант — женщина, и поэтому я к вам пришла… Мы с ним разговорились, и я ему, рассказывая о себе, показала висевший на золотой цепочке медальон с фотографиями моих родителей. Это у меня осталась единственная память о них…

Приложив руку к груди, девушка умоляюще посмотрела на меня, как будто это я забрала и должна отдать ей медальон.

— И когда он уехал, медальона на шее не оказалось, — развела она растерянно руками. — Я, наверно, обронила его… Но мы сейчас же стали искать и не нашли… Хочу спросить вашего бойца, — может быть, он нашел его?.

— Надо меньше с бойцами баловаться, — рассердилась я, уверенная, что это работа Дробота.

— Нет, — серьезно покачала головой девушка. — Мы на бойцов будто на родных братьев смотрим. Мы, ленинградцы, видевшие ужасы войны, особенно любим нашу армию… Он даже не подходил ко мне близко, мы просто беседовали, а уезжая, уже стоя на крыле машины, он только дернул меня за косу и, засмеявшись, крикнул: «Для памяти!»

— Вызовите ко мне Дробота, — сказала я помкомвзвода, который слушал рассказ девушки, хмуро глядя себе под ноги.

Анисин быстро ушел в землянку, где располагался взвод. Тем временем, беседуя с девушкой, я узнала, что они сопровождают эвакуированных из Ленинграда детей и завтра отправляются дальше, в глубокий тыл.

Анисина долго не было, а когда он возвратился, на его большом круглом лице скользила смущенно-виноватая улыбка. Он молча протянул руку девушке. На большой ладони лежал изящный золотой медальон.

— Он нашел его, — сказал Анисин, не глядя ей в глаза.

Изумленная девушка обрадованно поблагодарила нас. Подруги ушли.

— Почему не пришел Дробот? — пристально посмотрела я на помкомвзвода.

— Сейчас он не может, — пробурчал тяжелым басом Анисин, отводя от меня глаза.

— Анисин, в чем дело? — спросила я и хотела сама идти во взвод, но Анисин своим широким телом заслонил мне выход из землянки.

— Не ходите, товарищ младший лейтенант, его там хорошо обработали, я еле оторвал. В такие дела лучше не вмешивайтесь, — хмуро добавил он.

Я сделала вид, что рассердилась, но в душе была довольна, что воспитанием Дробота занимается весь взвод. На своем решила все же настоять и приказала, чтобы после ужина Дробот пришел.

Приказ был исполнен. Бросив взгляд на распухшее, разрисованное синяками лицо бойца, я сделала вид, что не замечаю ничего, и спросила:

— Товарищ Дробот, как это получилось, что у вас очутился медальон этой девушки?

Боец молчал, смущенно опустив глаза.

— Я вас спрашиваю!

— Да так… Нашел, — задумчиво потер он свой посиневший приплюснутый нос.

— Станьте, как положено перед командиром, и отвечайте правду!

Он стал, вытянув по швам руки, хотел что-то сказать, но потом опять пожал плечами и опустил глаза.

— Этот медальон — память о родных, а вы хотели его забрать у бедной девушки! — стала я стыдить бойца.

Поискала в полевой сумке газету и начала читать ему вслух о бедствиях, голоде в окруженном врагом городе, о героизме ленинградцев. Боец, стоя передо мной, не шевелился и внимательно слушал. Беседа, видимо, подействовала: мне показалось, что у него даже заблестели глаза от набежавших слез.

«Ну, это ему хороший урок!» — подумала я и, взяв с него слово, что такой случай больше не повторится, отпустила.

Когда он ушел, я заметила, что карманчик гимнастерки у меня расстегнут. Застегивая его, я почувствовала, что он пуст. «Что такое? — удивилась я. — Где же комсомольский билет и командирское удостоверение?..»

Перепугавшись, я с волнением бросилась искать, но поиски были напрасны. «Может быть, я около землянки уронила, когда умывалась?» — подумала я и, схватив фонарик, выбежала наверх.

Бледный луч журчащего карманного фонарика прощупывал каждый камешек, каждый бугорок.

— Не ищите, товарищ младший лейтенант, — упавшим голосом проговорил за моей спиной Дробот и, оглядываясь, чтобы никто из бойцов не заметил, подал документы. — Пока вы доставали газету, я достал это.

«Неисправимый!..» — изумилась я и, вырвав из его рук документы, ушла в штаб полка на совещание.

— Как он мог вынуть?! — возмущенно удивлялась я, рассказывая в штабе о случившемся. — И главное — я не заметила…

— У нас не один он такой, — смеялись офицеры.

…На последних занятиях я убедилась, что мои бойцы хорошо знают свои места и обязанности у орудия. Материальную часть тоже изучили, метко стреляют по цели с открытых позиций. Все это они усваивали гораздо охотнее и быстрее, чем дисциплинарный устав, но воевать с такой дисциплиной уже можно было. Главное, я добилась, что мои команды выполнялись безоговорочно и мой авторитет перед бойцами рос с каждым днем. Это меня успокаивало. После занятий они часто просили меня, как бывалого воина, что-нибудь рассказать о боях и с интересом слушали.

Обстановка на Северном Кавказе усложнялась. Противник стремился прорваться к Грозному и Баку. Гитлер любой ценой хотел завладеть богатейшими нефтеносными районами.

Сосредоточив большие силы и много танков, гитлеровцы думали с ходу форсировать Терек в районе Моздока, но упорное сопротивление наших войск сорвало замыслы врага. Завязались кровопролитные бои за переправу.

В душную августовскую ночь 1942 года наша часть поднялась по тревоге и к следующему вечеру заняла оборону у берегов быстрого Терека.

За небольшим бугром, изрытым окопами и траншеями, мы установили свои пушки. Направление стрельбы — переправа, ориентир — большой мост.

Ранним утром я поднялась на бугор, присела на бруствер открытого, но никем не занятого окопа и залюбовалась широкой голубой лентой реки. Справа виднелись взорванный мост и уцелевшие небольшие амбары. Слева гремели орудийные раскаты, слышались длинные пулеметные очереди. Там уже шел бой за переправу.

В это прекрасное утро не хотелось думать о войне. Вокруг огневых точек и траншей, подступая к берегу реки, пестрели полевые цветы и разнотравье. Сорвала несколько цветков и поднесла невольно их к обветренным губам.

— Любите цветы, товарищ младший лейтенант? — раздался вдруг надо мной голос Анисина.

— Да, очень! Любила, а сейчас еще больше люблю, — в замешательстве ответила я.

Анисин заметил мое смущение и отвернулся, всматриваясь в даль. Ему, видно, захотелось вспомнить что-то хорошее, доброе, и он с грустью пробасил:

— Теперь, если жив останусь, жизнь построю совсем иначе, по-другому… Но есть у меня и хорошие воспоминания, — мечтательно вздохнул он. — Детство, родные места на Волге… Мы с отцом рыбачили. Хороша Волга!.. Как затянем, бывало, невод, а там рыбка плещет да серебрится. Вода течет плавно, а ширина-то какая! Давно я не видел ее. После войны поеду на Волгу рыбачить.

Круглое скуластое лицо Анисина подобрело от приятных воспоминаний. Узкие карие глаза прищурились, словно всматриваясь во что-то далекое.

Неожиданно лицо его изменилось, брови нахмурились, пристальный взгляд остановился на какой-то точке.

— Товарищ младший лейтенант, кажется, гражданские переправляются. Смотрите правее моста.

Я побежала на наблюдательный пункт к командиру батареи, посмотрела в бинокль: на противоположном берегу реки в лодки грузились женщины в широких цветных юбках и белых платках, им помогали мужчины в белых кавказских рубахах. Оттолкнув от берега лодки с женщинами, мужчины быстро стали грузить сундуки, чемоданы, подушки и вскоре тоже отчалили.