Мне казалось, что на меня повеяло ветерком, напоенным ароматами дивных цветов. Она пристально посмотрела на меня загадочными, томными глазами и приветливо улыбнулась. В следующее мгновение мрак поглотил ее, и сколько я ни напрягал зрение, разглядеть ее в ночной тьме не мог.

И вдруг будто какая-то сила толкнула меня. Подгоняемый страстью, я последовал за ней… Догнал… Видимо, она услышала, что я иду по пятам, но не обернулась и невозмутимо продолжала свой путь. Я шагал рядом, вдыхая аромат ее духов.

От смущения я лишился дара речи, чувствовал себя глупым мальчишкой и ненавидел себя за это.

Вдруг она тихо спросила:

— Где твои друзья?

— Задержались что-то.

— А ты не боишься, что они тебя засмеют?

— Нет.

— И хочешь пойти со мной?

— Если позволишь.

— Что ж, пойдем!

И она взяла меня за руку. От ее прикосновения у меня по телу побежала дрожь.

Мы свернули в какой-то глухой переулок. В непроглядной тьме угадывались фигуры одиноких прохожих, неслышно, словно тени, бредущих куда-то. Из окон одного из домов доносились хмельные голоса и бравурная музыка.

Мы направились к этому дому, но у двери столкнулись с английским офицером, который, как призрак, возник перед нами из темноты.

Он радостно приветствовал мою спутницу. Она поспешно отпустила мою руку и заговорила с ним по-английски. На губах ее играла нежная улыбка, голос звучал ласково.

— Прошу извинить, но сегодня я занята… — торопливо бросила она мне, взяла офицера под руку и исчезла с ним в дверях.

Я остолбенел от гнева. Что делать? Надо было вломиться в дом и вырвать ее из объятий этого нахала. Однако я не двигался с места…

Плюнув в сердцах и призывая страшные кары на головы английских офицеров, я направился к морю. Переулок отверг меня.

Я шел, бормоча проклятия. Подумать только, какую глупость я чуть было не совершил! Нет, ноги моей больше здесь не будет! Влажный морской ветер обвевал мое пылающее лицо, и я шагал ему навстречу вдоль набережной, не разбирая дороги, сам не зная, куда иду…

В конце концов я оказался в кофейне, где за столиком, как всегда, собрался наш кружок. Заняв место, я поспешил принять участие в общей беседе. Говорил я очень пылко, с энтузиазмом и, мстя за испытанное унижение, отчаянно поносил англичан. Я даже уговаривал друзей перейти от слов к делу.

В этот вечер я был так красноречив, что совершенно затмил нашего присяжного оратора аль-Итра.

Шли дни. Меня одолевали противоречивые чувства: я так жаждал увидеть девушку в мулаа и в то же время решил вырвать ее из сердца, вычеркнуть из памяти! За все время я ни разу не встретился с друзьями, как мне ни хотелось с ними посидеть и поговорить! Наконец я не выдержал и снова присоединился к ним, придумав что-то в оправдание своего отсутствия.

Как и прежде, темой нашего разговора были действия германских подводных лодок против союзных флотов. Все мы желали победы Германии над Великобританией и ее союзникам.

Однако аль-Итр рассуждал иначе:

— Поймите, друзья, поражение англичан ничего не изменит. Уйдут англичане, им на смену тотчас же явятся солдаты императора Вильгельма. Немцы не постесняются прибрать к рукам бывшие владения поверженного врага, и нами по-прежнему будут помыкать иноземцы…

Рафат мрачно посмотрел на него:

— Выходит, нашей стране всегда суждено оставаться под чьим-то сапогом? Но ведь это ужасно!

— Невыносимо… — проскрипел Мамун. — Я готов стать гражданином какой угодно другой страны, более достойной и уважаемой…

— И тебе не стыдно так говорить? — обрушился на него аль-Итр.

Мамун вспыхнул:

— Я хочу идти по жизни с высоко поднятой головой. Хочу, чтобы меня уважали, а нет, так поищу себе другую родину!

Голос аль-Итра задрожал от волнения:

— Ты, очевидно, забыл слова Мустафы Камиля[10]: «Если бы я не был египтянином, то хотел бы стать им!»

— Не понимаю я этой философии, — закричал Мамун. — И вообще я по горло сыт пустой болтовней!

Тогда заговорил я, пристально всматриваясь в глубь улицы, сверля взглядом окутавший ее синеватый мрак:

— Что бы там ни было, а поражение англичан в этой войне мы могли бы рассматривать как нашу победу, как первый шаг к освобождению.

— Хуже, чем сейчас, нам вряд ли может быть. Поэтому любая перемена явится для нас благом, — сказал Мамун, глядя куда-то в пространство.

И тут я увидел стройную фигурку в черной мулаа, едва различимую в ночном мраке. Сердце мое бешено забилось. Все мы притихли и, не отводя глаз, следили, как она легкой скользящей походкой идет мимо.

Она встретилась со мной взглядом, и я понял, что улыбка, игравшая на ее губах, предназначается мне одному. И лишь когда она исчезла, до моего сознания дошли слова аль-Итра:

— Вы вот считаете нашими врагами иностранцев. А среди соотечественников врагов не видите. А ведь сколько вреда приносит всякая нечисть, преспокойно живущая среди нас.

При этом он уставился на меня, словно давая понять, что мои чувства к девушке в мулаа для него не секрет:

— Что ты скажешь на это, господин Фахим?

В задумчивости я ответил:

— Ты прав, господин аль-Итр.

— То есть как прав? Что ты хочешь сказать?

Я устало пробормотал:

— То, что сказал…

— Ты это искренне?

— Вполне, — ответил я, зевая.

Два дня я воздерживался от посещения кофейни.

На третий день вечером, сам не знаю как, я оказался у того дома в подозрительном, темном переулке. Это произошло помимо моей волн. Словно какая-то неведомая сила привела меня туда.

Снова я слышал хмельные голоса и бравурную музыку. Снова видел человеческие тени, которые крадучись пробирались по переулку…

Я ждал. И вдруг прямо передо мной возникла фигурка в дорогой мулаа. Она!

Девушка молча взяла меня за руку и ввела в дом. Безмолвно я следовал за ней.

Мы поднимались по лестнице. Пьяные голоса и музыка звучали все громче, все отчетливее. Она крепче сжала мою руку, нежно привлекая к себе. Мы шли, тесно прижавшись друг к другу, охваченные страстью.

Вот и последний, третий этаж. Она открыла дверь ключом, провела меня через прихожую… Я шел как во сне; мне казалось, что все это грезится…

Мы очутились в уютной, чистой комнате. Было тихо. Музыка едва сюда долетала. Комната была погружена в синий полумрак: окна ее выходили на набережную и, включив яркий свет, можно было нарваться на серьезные неприятности.

Красавица сбросила с себя мулаа и осталась в каком-то воздушном одеянии; грудь и плечи ее были обнажены. Она весело улыбнулась:

— Вот и моя квартира. Нравится?

— Очень! Но еще больше мне нравится хозяйка.

Она рассмеялась. Затем, легко ступая, приблизилась ко мне и посмотрела мне в глаза. Мы молчали.

О, эти глаза! Изумительные глаза!

Они отнюдь не были черными, большими, бархатными, которые так любят воспевать поэты. Ее глаза были узкими и миндалевидными, и я затруднился бы назвать их цвет… И все же они были необычайно хороши. В них светилась усталая нежность, томность, они пьянили и завораживали.

Я не мог оторвать взгляда от них, я пил их прелесть и чувствовал, что схожу с ума от любви и желания.

Обняв девушку, я с жадностью прильнул к ее губам…

Я стал избегать встреч с друзьями, с каждым днем мне все труднее было с ними разговаривать. Я совсем потерял голову от любви, жил воспоминаниями о встречах и все чаще и чаще посещал девушку.

Однако посещения эти стоили недешево, а мое финансовое положение в то время было весьма плачевным. Я работал как каторжник, ограничивая себя в самом необходимом, и всеми правдами и неправдами добывал деньги. Но, переступив порог ее жилища, забывал о всех своих невзгодах. Там меня ждало блаженство.

Ее звали Наваим. Она была самолюбива. Грубоватая развязность и жадность — отличительные черты профессиональных проституток — не были свойственны ей, и это навело меня на мысль, что она из хорошей семьи.