– И потому-то ты останешься с Потрошителем?

– Я люблю своих пчел, – заявил старик, гордо расправляя плечи. – Я им нужен.

– Пчелы, пчелы, – проворчал Конрад. – Сколько можно болтать об одном и том же?

– Извините, – сказал пасечник. – Следуйте за мной и не отставайте.

Он двигался на удивление легко и свободно, как бы парил над землей этаким призраком, шел то медленно, словно на ощупь, то вприпрыжку, то почти бежал. Следом за ним путники миновали неглубокую лощину, поднялись на холм, опустились в распадок, взобрались на гребень следующего холма. В небе над ними сверкали звезды, клонилась к западу луна. С севера по-прежнему задувал холодный ветер, однако дождь прекратился.

Данкен ощущал нарастающую усталость. Тело не желало мириться с той резвостью, на которой настаивал без слов старый Седрик. Несколько раз он спотыкался, но на предложение сесть на коня ответил отказом:

– Дэниел устал не меньше моего.

С Данкеном произошла странная вещь: рассудок будто отделился от тела. Ноги несли его вперед, через мрак и бледный лунный свет, сквозь лес, по холмам и долинам, а мысли перемещались сами по себе, неизменно возвращаясь, впрочем, к тому дню, с которого все началось.

Предчувствие того, что его избрали для выполнения некоего поручения, впервые посетило Данкена в тот миг, когда он спустился по винтовой лестнице и направился в библиотеку, где ожидали отец и его светлость архиепископ. Он твердил себе, что в желании отца увидеться с ним нет ничего необычного. Может быть. Однако что привело в замок архиепископа? Пожилой прелат сильно раздобрел за последние годы от обилия пищи и недостатка занятий, а потому редко покидал свой монастырь. Должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы он взобрался на старенького серого мула и приехал сюда. Кстати говоря, этот мул, с его нелюбовью к быстрому бегу, как нельзя лучше подходил для человека, отнюдь не склонного к физической активности.

Данкен вошел в библиотеку – просторное помещение, вдоль стен которого от пола до потолка выстроились книжные полки; в окне – витражное стекло; над очагом, где жарко пылало пламя, голова оленя с ветвистыми рогами. Отец и архиепископ сидели в креслах вполоборота к огню, и оба встали ему навстречу, причем даже столь незначительное усилие далось церковнику с немалым трудом.

– Данкен, – сказал отец, – у нас гость, которого ты должен помнить.

– Ваша милость, – проговорил Данкен, торопливо подходя поближе, чтобы получить благословение. – Я рад вновь встретиться с вами.

Он опустился на колени. Архиепископ перекрестил юношу и сделал рукой символический жест, как бы помогая Данкену подняться.

– Еще бы ему меня не помнить, – заметил он, обращаясь к отцу юноши. – Мы с ним попортили друг другу немало крови. Сколько сил пришлось положить наставникам, чтобы втолковать разным неслухам хотя бы начатки латыни, греческого и прочих предметов!

– Ваша милость, – осмелился возразить Данкен, – учиться – такая скука! Какая мне польза от латинских глаголов...

– Рассуждает, как дворянин, – сказал архиепископ. – Все они, когда приезжают к нам, принимаются жаловаться на латынь. Однако надо признать, что ты, невзирая на свое нежелание, оказался способнее многих.

– Я согласен с вами, – буркнул отец Данкена. – Мы прекрасно обходимся без всякой латыни. Вы там, в монастыре, просто морочите ребятам головы.

– Возможно, – проговорил архиепископ, – возможно, однако ничему иному мы научить не можем: ни как правильно сидеть на лошади, ни умению владеть клинком или обхаживать девиц.

– Забудем, ваша светлость. Чем подначивать друг друга, давайте лучше займемся делом. Слушай внимательно, сынок. Это напрямую касается тебя.

– Понимаю, сэр, – отозвался Данкен. Он дождался, пока сядут старшие, и лишь тогда сел сам.

– Кто скажет ему, Дуглас? – спросил прелат, поглядев на лорда Стэндиша.

– Вы, ваша светлость. Вам известно больше моего. К тому же у вас и язык подвешен что надо.

Архиепископ откинулся на спинку кресла и скрестил пухлые пальцы рук на своем округлом животике.

– Два года тому назад или около того, – начал он, – твой отец принес мне манускрипт, который обнаружил, разбираясь в фамильных бумагах.

– Там накопилось столько хлама, – подал голос отец Данкена, – что я не выдержал. Ценные документы лежали вперемешку с теми, которые давным-давно следовало выкинуть. Старые письма, записи, дарственные акты были как попало понапиханы в коробки и завалены совершенно посторонними предметами. Разборка продолжается до сих пор. Временами попадается такое, что приводит меня в полнейшее замешательство.

– Он принес манускрипт мне, – пояснил архиепископ, – поскольку тот был написан на неведомом языке. Твой отец не знал этого языка, что ничуть не удивительно, ибо таковым знанием могут похвастаться лишь немногие.

– Выяснилось, что язык манускрипта – арамейский, – прибавил лорд Стэндиш, – тот самый, на котором, как меня уверяли, говорил Иисус.

Данкен пребывал в растерянности. «Что происходит? – спрашивал он себя. – К чему они клонят? И при чем здесь я?»

– Ты гадаешь, зачем мы позвали тебя, – произнес архиепископ.

– Да, ваша милость.

– Подожди, скоро узнаешь.

– Может, не стоит? – пробормотал Данкен.

– Нашей монастырской братии, – продолжал старец, – манускрипт доставил немало хлопот. Арамейский оказался знакомым только двоим, да и то один, как мне кажется, больше похвалялся, нежели и вправду знал. Так или иначе, мы сумели прочесть документ, однако вся беда в том, что нам неизвестно, настоящий он или поддельный. По форме он напоминает дневник, посвященный пастырству Иисуса. Не то чтобы события излагались в нем день за днем, нет; он изобилует пропусками, хотя при последующем изложении всегда упоминается, что с момента окончания предыдущей записи случилось то-то и то-то. Судя по стилю, можно предположить, что автор жил в те времена и являлся очевидцем событий. Он не обязательно входил в число приближенных Иисуса, но сопровождал его. В тексте не содержится ни намека на то, кем он был в действительности. Он тщательно избегает упоминать об этом. – Архиепископ сделал паузу и пристально посмотрел на Данкена. – Ты, должно быть, понимаешь, каково значение манускрипта, если только он не поддельный?

– Конечно, – откликнулся Данкен. – Ведь благодаря ему мы узнаем, как проходило пастырство Господа нашего Иисуса Христа.

– Все не так просто, сынок, – вмешался Стэндиш-старший. – Это первое свидетельство очевидца, первое доказательство того, что когда-то на свете и впрямь существовал человек по имени Иисус.

– Но я не... не...

– Уста твоего отца изрекли истину, – провозгласил церковник. – Если не принимать в расчет манускрипт, у нас нет никаких доказательств того, что Иисус – лицо историческое. Имеется, правда, ряд отрывочных сведений, все они вызывают сомнение, наводя на мысль, что здесь либо откровенный подлог, либо позднейшие вставки – возможно, дело рук монахов-переписчиков, которые позволили рвению возобладать над честностью. Мы, те, кто верует, не нуждаемся в доказательствах; Святая Церковь не сомневается в личности Иисуса. Однако наше убеждение зиждется на вере, а никак не на доказательствах. Мы не рассуждаем об этом во всеуслышание, ибо нас со всех сторон окружают неверующие и язычники; делиться с ними своими соображениями означало бы утратить мудрость. Лично нам свидетельство манускрипта, если ему, конечно, можно доверять, ни к чему, но Церковь сможет использовать его для привлечения к себе тех, кто еще не уверовал в Господа.

– Кроме того, – заметил Дуглас Стэндиш, – окажись документ подлинным, это положит, в известной мере, конец разброду внутри самой Церкви.

– Но вы сказали, что он скорее всего поддельный.

– Таких слов я не произносил, – возразил архиепископ. – Мы склонны полагать, что манускрипт – подлинный. Однако отец Джонатан, знаток арамейского из нашего монастыря, не настолько силен в этом языке, чтобы утверждать наверняка что-либо относящееся к документу. Нам необходим человек, сведущий в арамейском языке, посвятивший его изучению многие годы, знакомый с изменениями, которые произошли в нем на протяжении развития, и способный отождествить перемены с той или иной эпохой. На арамейском говорили пятнадцать с лишним веков, он имел множество диалектов, один из которых сохранился до наших дней на окраине восточного мира. Однако его современная форма разительно отличается от той, что была в обиходе во времена Иисуса; а насколько я могу судить по известным мне фактам, диалекты уже в ту пору различались так сильно, что люди, расстояние между домами которых составляло всего лишь сотню миль, совершенно не понимали друг друга.