— Поймал! — добродушно отозвался Алексей. — Ну, валяй, валяй, коли руки чешутся!
На лесозаводе мы сдали лодку сторожу. Он удивленно оглядел нас, поинтересовался, почему не получилась охота — не видит дичи в сумках, — и, кажется, не поверил нашим объяснениям, что мы и не стремились охотиться по-настоящему. Алексей взял у него ключ, и мы направились в мебельный цех.
Сплав леса по реке еще не начинался, за зиму запасы бревен подобрались, и теперь огромная площадь биржи сырья лежала необычно пустой и просторной. Мы пересекли ее наискось. Подсохшая кора похрустывала под ногами, Алексей шел и, недовольный, ворчал:
— Взяли бы да по-хозяйски сгребли в кучи, а потом в топках сожгли. И порядок, и какая ни есть экономия. Не привыкли у нас на сибирских лесозаводах к чистоте. А почему? Разобраться, так шевелится еще мыслишка такая: мы-де край изобильный, а где пьется, там и льется. Лесу невпроворот у нас, — значит, и кора, и щепа, и всякий мусор на бирже должны валяться.
— А ты бы на собрании или в стенгазете выступил.
— И выступлю, — сказал Алексей. — Об этом я и с Морозовым Иваном Андреевичем, секретарем нашей партийной организации, уже разговаривал. Надо людей носом ткнуть, показать, как в других местах бывает, к примеру в Белоруссии. Там под метелку сейчас все прибирается.
— Как же так, Алеша? Прежде ты над несибиряками подсмеивался. А теперь сибиряков в Белоруссию посылаешь учиться…
— Хорошему учиться хоть у кого не зазорно. А сибиряк — такой же русский человек, только и разница, что он — сибиряк.
Мебельный цех помещался в новом здании, выстроенном уже после войны. В главном корпусе, широком и оттого казавшемся приземистым, тремя параллельными линиями расположились деревообрабатывающие станки: строгальные, фуговочные, обрезные, токарные, долбежные, сверлильные, фрезерные и еще какие-то, названия которых сразу не определишь. Все это сверкало новизной и чистотой. Ни стружек, ни щепок, ни мелкой древесной пыли. По всем станкам прошлась веником и тряпкой чья-то заботливая рука. От ветра вздрагивали стекла в окнах, и светлые зайчики метались по полированным деталям машин. Золотые лучи тянулись через все помещение, косо падали на пол, на противоположную солнцу стену. Сегодня, по случаю выходного дня, цех не работал, и в нем было как-то особенно пусто и торжественно.
— Как тебе нравится? — на ходу спросил Алексей.
— Что? Чистота? Превосходно!
— Ленинградская выучка, ничего не скажешь.
— Погоди, ведь этим цехом наша Зина командует?
— Умеет народ в руках держать.
— Очень строгая на работе?
— Ты, может, думаешь, что криком берет? — Алексей даже остановился. — Бывают ведь и из женщин такие. Нет, наша не накричит. Лицо, точно, у нее строгое. Есть причина. Люди это понимают, уважают ее. Да ты, наверно, сам получше меня про нее знаешь.
— Ничего я не знаю…
В самом деле, Зина не любила рассказывать о себе. За все время нашего знакомства она старательно избегала таких разговоров. И дело тут было, видимо, вовсе не в скромности. Помню, как в одну из первых встреч я спросил, почему Ксения называет ее воскресшей из мертвых. Зина переменилась в лице, долго боролась с собой, ответить или не ответить, и наконец сказала:
— Я жила… в Ленинграде…
И сразу перевела разговор на другое. Алексей посмотрел на меня.
— А не знаешь, так я могу тебе рассказать. Здесь по заводу разговор ходит… — Подпрыгнув, он уселся на высокой станине строгального станка. — Вишь ты, жила она в Ленинграде, а с нею братишка, мать. Ну, и молодой человек ухаживал. Счастливая семья складывалась. Тут война. Блокада. Голод. Предлагали ей эвакуацию — отказалась. Сама инженер, а к станку токарем стала. Братишка пошел добровольцем в связисты. Убили его. А потом и жениха тоже. Мать заболела, лежит в холоде, ухаживать некому. Зина по неделям без смены работает, с завода не уходит. Мать, как могут, оберегают соседи. А Зина-то сама от истощения с ног валится. Опять же без сна. Зима. Морозы. И вот сообщают ей: мать умерла. Хоронить надо. А идти домой через весь город. Трамваи стоят, замерзли. Ночь. Вьюга. Шла, шла она, да и сунулась в снег, обмерла, а за ночь над нею сугроб целый намело. День проходит, на заводе ждут — нет Зины. Справляются. Дом, где жила она, ночью разбомбили. Посчитали: погибла. А вышло не так: Зину военные санитары нашли, откопали. Живого в ней ничего не было, только сердце, как восковой огарочек, еще тлело. Тут машины уже по Ладоге шли, тяжелых больных в тыл вывозить начали. Ее сперва в Киров, потом к нам. Документов при ней никаких. Когда в себя стала приходить, назвалась, запросили Ленинград. Оттуда отвечают: «Убита во время бомбежки». Ну, так потом и пошло: «Воскресла из мертвых». А ее это обижает. Не любит она. Почему? Как сказать? Может, близкие сразу ей вспоминаются, все прошлое горе. Может, просто не нравится. Человек действительно сколько смертей пережил, за жизнь боролся, а ему будут вечно: «Ты из покойников». Все равно что на свадьбе похоронную петь, как в старой сказке. Всему своя мера, всему свое уважение нужно — так, по-моему.
Последние слова, с крепким ударением на «так», Алексей произнес, словно гвоздь вогнал в стену.
В краснодеревной мастерской, примыкающей к главному корпусу мебельного цеха, Алексей показал мне свой буфет. Он не был окончательно отделан: не отполирован, стоял без обкладки и без верхних резных украшений, которые разумелись сами собой. И все же в нем явно чувствовалась рука мастера: и в строгих пропорциях размеров, и в точности подгонки отдельных деталей. Должно быть, нам обоим одновременно пришел на память «Громобой», — мы переглянулись, и Алексей поспешил уточнить;
— Мне тут кое-что насчет размеров Зина советовала. А работа целиком моя. Потом, ведь и от инструмента много зависит. Тогда у меня что: топор, пила да рубанок. А теперь за все машина ответчица. Вон, гляди, шипы как зарезаны, от руки мне бы сроду так не сделать.
— А как с отделкой? — мне казалось, что для такого буфета нужна очень тонкая и замысловатая резьба.
— Вот за этим я и позвал тебя. На резьбу, боюсь, терпения не хватит у меня, да и понесет ли рука, не знаю еще, а простую отделку Зина не велит делать, говорит: «Зачем тогда затевал?» Ну, а ты чего посоветуешь?
— Как тебе сказать, Алеша… Возьми платье у девушки: к одному вовсе не нужен воротничок, а к другому только кружевной подойдет. Так и тут. Я согласен с Зиной — для этого буфета отделка должна быть только резная.
Алексей потоптался на месте, смахнул с угла верстака кудряшки тоненьких стружек. Вздохнул сокрушенно:
— Опять, выходит, самый конец я недодумал. Как же мне быть все-таки?
— Боишься не справиться с резьбой — заготовь простую отделку. Но полной гармонии линий уже не получится.
— Будет как корове седло? — с горечью сказал Алексей.
— Не совсем так. Но другого ничего не могу тебе сказать.
— Резьба нужна обязательно? — Он грохнул кулаком по верстаку. — Сделаю резьбу, хоть полгода над ней просижу!
— Тогда получится действительно вещь замечательная.
Алексей засмеялся:
— Получится, говоришь? А замечательное-то у меня уже получилось. И не в том оно, о чем ты говорил. Ото всех, даже от Зины, от Ивана Андреевича в секрете держал, неожиданностью хотел поразить. Тебе, так и быть, сейчас покажу. Гляди…
Он распахнул дверцы верхней половины буфета. Обычные строганые полки. Но Алексей нажал какую-то невидимую кнопку или планку, и сверху выдвинулся маленький потайной ящичек.
— Ловко! — сказал я.
— Погоди, — остановил Алексей, — это не все.
Он нажал еще. И в стойках, соединяющих верхнюю и нижнюю части буфета, открылись еще тайнички.
— Ты просто фокусник какой-то, Алеша!
— Есть и еще один фокус, — ликуя сказал Алексей. — Пожалуйста!
С легким треском, на пружине, откинулась доска в нижней половине буфета.
— Что? Каково? — в восторге кричал Алексей, захлопывая тайнички. — Ты попробуй найди, как их открыть! Никакой твой Шерлок Холмс не сообразит. Это, брат, почище всякой резьбы будет. Вот тебе и Алеха, чалдон рубахинский! Как? Дошло теперь?
