Бывают же счастливые встречи! На этапе из Перми в Харьков на самарском вокзале Федор увидел вдруг Шурочку Мечникову. Тоже в арестантском. Ее осудили по делу московской организации и везли на поселение в Енисейскую губернию. Шура успела передать ему свою подушечку, и теперь он спал уже не на соломенной, а на пуховой.

До Иркутска Сергеев ехал закованный. Стальные браслеты без кожаных подкандальников тесно охватывали запястья и щиколотки. Февральская стужа легко проникала сквозь тонкие стены тюремного вагона и леденила тело.

Окна сплошь заиндевели. Что там за стеклом? Конвоиры пугали арестантов сибирскими морозами. Железо делается хрупким, а дерево становится крепче стали. Огонь стелется по горящему полену, словно боясь от него оторваться, лиственницы и ели в тайге лопаются с пушечным выстрелом.

В такие морозы ветер не колышет деревья, и леса неподвижно стоят в инее, будто в мыльной пене.

В иркутской тюрьме Федор снова подхватил тиф. Но в начале марта он уже бродил, держась за стены. Сразу же написал Фросе:

...Книг нет, занимаемся пустяками. Режим для пересыльных мало отличается от прочих. Только и разницы, что спят на нарах и под нарами и просто в проходах на полу. Шум, гам, паразиты...

Привет Мите, Дуне, другим друзьям и знакомым.

Пока всего наилучшего. Целую Вас. Федя.

Отправил письмо и Екатерине Феликсовне — добрый и старый товарищ! С ней делился даже сокровенным. Умная, образованная женщина, понимала Федора с полуслова. Но где обещанный ею «Катехизис машиниста»? Стать бы снова у реверса паровоза!

В конце марта Федора отправили в Александровский централ, на север от Иркутска. Семидесятипятиверстный путь одолели в кандалах за два морозных дня. Шли, подталкиваемые прикладами. В полдень — короткая остановка. Стоя погрызли мерзлых калачей — и опять в путь. По сорок верст за восемь часов! Большинство обморозилось, простудилось, но Федор отделался кашлем.

Централ сооружен по-сибирски. Деревянные бараки обнесены бревенчатыми палями, по углам высокого частокола башенки.

В бараках было тесно, и новички полезли под нары. Политические сразу же организовались в коммуны. Так дешевле питаться и лечить цинготных. Начали даже выпускать рукописные журналы.

В мае Сергееву вручили посылку — одежда, белье, сапоги.

Дорогая Фрося! Что вы ленитесь писать?.. Со дня отъезда из Харькова не получил ни одного письма... К тому же у нас Сергеевых — три. Те двое почти каждую почту получают письма.

И когда кричат: «Сергеев, письмо!» — я каждый раз срываюсь с места... Новости и новинки в мире науки и философии получают здесь редко, хотя нужда очень велика... Я Вас просил достать «Философские предпосылки точного естествознания» Эриха Бехера, затем К. Снайдера «Картина мира с точки зрения современного естествознания» и «Машина мира»; наконец. Вобеля что-то по физике-химии, названия не помню. Еще надо бы Рамзея «Essayе biografikal and chemical», английское издание 1908 года. Если его нет еще на русском языке, можно на английском. И вообще читаете же вы что-нибудь? Что прочли, шлите нам...

Федор задумался, Фрося должна знать, что он не собирается здесь только повышать образование. Но как обойти цензуру?

...О своих местных делах распространяться не нахожу удобным. Мои хорошие настроения обычно связаны с мотивами, о которых упоминать не всегда удобно... У нас почти вся публика страстно стремится зажить прежней жизнью. Но почти все останавливается перед отсутствием средств. Меня же их отсутствие не остановит: я привычный бродяга и лишения не испугают... У меня роится масса планов в голове, и мне кажется, что с подходящим товарищем я сумею извернуться... Пришлите компас — в глуши без компаса не обойтись. Привет Мите, Авдотье Яковлевне и всем моим харьковским друзьям. Если Вы так же бодро и с такой же уверенностью, как мы, глядите вперед, то мы одинаково себя чувствовали 13 дней тому назад.

Пока всего наилучшего. Пишите. Целую вас. Федя.

Федор усмехнулся. Должна же Фрося догадаться, что было тринадцать дней тому назад? Псрвомай! Славно его отпраздновали здесь.

В июне Федора с огромной партией ссыльных отправили в дальний путь. Два дня добирались они до села Жердовки и вышли на Ленский тракт. Вокруг удивительно суровая и красивая природа. Ночевки в тайге, костры, звезды на черном куполе неба. А вот и могучая Лена. Поселенцы почувствовали свободу. Конечно, относительную. Как хорошо тут после грязных и затхлых камер!

За спиной уже верст триста пути. Все дальше и дальше от цивилизации везли их на дикий, необжитый Север.

В селе Качуги партию посадили на паузки — три небольшие беспалубные плоскодонки. На суденышках — бараки с нарами в два этажа, днище на корме засыпано землей для того, чтобы ссыльные могли разводить костры и варить пищу.

Светлые воды Лены неслись в Ледовитый океан, а с ними и утлые паузки. Перед глазами разворачивалась величественная картина.

Пробивая путь через горы, река порой сужалась и тогда бурно кипела меж скалистых, почти отвесных «щек». Высокая вода прятала в тесных проходах острозубые пороги — шиверы. Над поверхностью они показывались лишь поздним летом, когда вода спадала. Поток вскипал над огромными камнями, образуя водовороты. Душа замирала, когда паузок проходил опасные места.

У села Жигалово, где Лена глубже, ссыльных перевели на баржу. Впереди пыхтел буксир, и дым из его высокой трубы окутывал баржу, которую он тащил по реке. На берегах — сёла Шамановка, Суровское, Боярское. Ссыльных начали тут же высаживать мелкими партиями. Из разговоров с местными жителями — они выходили встречать баржи со ссыльнопоселенцами — Федор узнал, что и коренным жителям этого таежного края не сладко живется.

В Усть-Куте, верст за семьсот от Иркутска, высадили последних поселенцев. Часть отправили в Илимск, а Сергеева и еще семнадцать человек повезли через хребты, тайгу и горные реки в низовья Ангары. Братский острог остался в стороне, много южнее. Шли пешком, ехали на лошадях, плыли на юрких шитиках — небольших плоскодонных суденышках.

— Да это же конец географии, братцы! — изумлялся Федор.

— Тут нам и помереть, — помрачнели его спутники.

После месяца изнурительного пути ссыльные добрались до села Воробьеве на левом берегу Апгары. Начальник конвоя сказал: — Ищи, посельга, жилье и работу... Здешней житухи вам вверх кореньями не перевернуть! Скореича самим панафиду споют. Тута известная арифметика!

На третий день Федор писал Дарочке:

Дорогая сестра! Позавчера прибыл сюда... Глушь здесь изрядная. До ближайшей почтовой станции больше ста верст. В селе 60 дворов. Огромная река. Около нас ее ширина 2 версты и 860 саженей. Не желал бы я кувыркаться в ней в скверную погоду... Завтра иду на расчистку леса. Взялись по 16 рублей за десятину.

Твой Федя.

«Покориться судьбе поселенца? Никогда! Припасти денег, теплой одежды и бежать еще до заморозков», — твердо решил Федор.

Корчевал у воробьевских кулаков лес, косил сено, рыбачил и плотничал, а по вечерам доставал из сундучка карту и подолгу ее разглядывал, что-то прикидывая и озабоченно шепча. Предприятие, конечно, рискованное. Возвращаться в Иркутск тем же путем нельзя — около тысячи верст, везде стражники. А вот напрямик, к чугунке, верст на триста меньше. Однако этот путь неизвестен.

Он писал о своих отчаянных вылазках Фросе:

Скверно без компаса. Я раз четырежды возвращался к тому же месту, а был всего в 8—10 верстах от села. Измучился, обозлился, но в конце концов выбрался на место... Солнца не было, шел как раз дождь. Если бы пришлось верст 60—80 идти тайгой без определенной дороги, вряд ли дошел бы... По солнцу, по звездам я свободно нахожу направление...