Рыбак разматывает лесу, дожидаясь, пока хрустальный человек получше заимеет наживку, надежно втянется в свое предприятие, и тогда медленно, осторожно — здесь важны навык и сноровка, — короткими, тщательно подогнанными по ритму рывками, которые способны навести налетчика на мысль, что добыча норовит от него вырваться, подтягивает его к борту своего бутра. Если приключение подзатянется, есть риск, что оно станет для женщины роковым: та, пусть и опытная ныряльщица — они таковы с рождения, — часто оказывается, когда парочку вытаскивают на поверхность, в самом что ни на есть пиковом положении. Но хрустальный человек все еще слит с нею всеми фибрами своей плоти и ни за что не хочет разниматься. Так что нет ничего проще залучить его тогда в сеть и отбуксировать в порт, пусть для этого и потребуется, чтобы отвлечь хрустального человека в пути, выдать ему все оставшиеся на борту наживки. Оказавшись на суше, ошарашенный своим весом и тем, что должен прибегнуть к запасному способу дыхания, колосс, спотыкающийся, задыхающийся, оказывается пленником толпы, и та не столько толкает, сколько доносит его до царского дворца, где ему предстоит стать любовником Царицы.

Наверху, на водруженной на сваи огромной кровати, куда приходится взбираться по лестнице, — хрустальный человек тяжеловесно карабкается по ступеням вслед за партнершей, — Царица сочетается с ним всего на одну ночь, в окружении стражи, готовой вмешаться и, если что, избавить ее мечом от слишком усердного любезника, готового в пылком нетерпении обрушить на нее, столь велика его жажда, почитай что безостановочную чресполосицу неотразимых натисков, из-под ливня коих она выйдет только на заре, уничтоженная, едва найдя силы подать знак, чтобы ее освободили, не без эмоций разглядывая семя, что все еще подступает в прозрачном приапе ее неистощимого любовника, которого матросы исторгают из окрылившего его было опьянения и уносят, чтобы сбросить обратно в море, возвращающее оглоушенного своим наземным приключением хрустального человека к рутине океанической жизни.

Ходила, впрочем, история — так, по крайней мере, мне рассказывали на месте, — что два года подряд в руки рыбаков с Великого острова попадался один и тот же самец, которого легко было узнать по надетому ему на палец Царицей золотому кольцу, это сокровище, возможно, поддерживало в нем страсть и желание еще раз ее увидеть до такой степени, что, вновь очутившись в ее присутствии, он испытал настолько сильное потрясение, что с его губ сорвался невнятный звук, оказавшийся не чем иным, как его последним дыханием. И они не считают нужным опустить совсем не романтический эпилог не успел хрустальный человек преставиться, как его, почитаемого за самую заурядную рыбу, ничтоже сумняшеся препоручили кухонной челяди; выпотрошенный и сваренный, он целиком предстал на праздничном столе во время пиршества, куда Царица пригласила не только свой двор, но и, не забыв про выживших наживных девушек, команду бутра, которому удалось его выловить.

Пьер Бетанкур относится к тем авторам, о которых чертовски хочется посудачить, но поступить так было бы изменой его стилю, стилю жизни. Попробую быть лапидарным.

Пьер Бетанкур (Pierre Bettencourt) родился в 1917 году в довольно знаменитой (не будем уточнять, вряд ли это уместно) семье, в молодости прослушал курс лекций Поля Валери в Коллеж де Франс, в 1941 году в родительском доме, где квартировались немцы, на маленьком печатном станке стал печатать крохотными тиражами… нет, не листовки и не «Молчание моря», а библиофильские издания для избранных — авторов, которые станут знаменитостями через десяток-другой лет: Анри Мишо (именно его книга была первой), Франсиса Понжа, Антонена Арто. И, среди прочих, свои собственные небольшие, соответствующие библиофильскому «формату» тексты, сплошь и рядом под псевдонимами. С той поры у Бетанкура так и осталась привычка к небольшим формам — (микро)истории, анекдоту, притче — всегда без морали, но непременно с весьма специфическими юмором («я очень рано понял, что жизнь без юмора невозможна»; здесь же как переводчик, волей-неволей влезший в шкуру текста, хочу добавить, что в своей виртуозно неброской работе с языком, в бесцеремонной недоуклюжести синтаксиса и отсутствии шуток Бетанкур определенно и неожиданно имеет много общего с, пардон, Хармсом) и подчас скандальной эротикой («женщины очень долго представляли для меня совершенно особый мир»; упомянем также, что Бетанкур работал вместе с Роланом Топором и высоко ценил Уиткина). Неброский, приватный человек, Бетанкур с охотой принимал свое маргинальное положение, писал много (хоть и с большими перерывами) и с охотой, но не стремился печататься в больших издательствах и до конца жизни оставался ценимым лишь узким кругом посвященных. Сравнительную популярность он обрел в другой ипостаси — как художник. Заниматься живописью (так часто делают художники писателям) ему посоветовал близкий друг, харизматичный классик XX века Жан Дюбюффе (многолетняя переписка Бетанкура с которым ныне опубликована), и немудрено, что искусствоведы числят Бетанкура по разряду ар-брют. Его картины — это барельефы, где в живописную поверхность включены угольки, зернышки кофе, крылья бабочек, яичные скорлупки… Не менее важная грань Бетанкура — его путешествия. Он путешествовал по Занзибару и Индии, Мексике и Океании, Камбодже и Аргентине, не говоря уже о Мадагаскаре… причем ясно, что и путешественник он тоже необычный, без глянца, пешеход и велосипедист, а не Конюхов и Абрамович. Невольно напрашивается слово «чудак» или, быть может, мягче: оригинал, в духе знаменитых британских эксцентриков («Жил-был джентльмен из Тамбова»), но как он при этом естественен… И ничуть не удивляет, что сей эротик (отнюдь не викторианского толка; эротик-натурал, почти зоофил, если угодно) и путешественник с конца 1960-х зажил тихой, идиллической семейной жизнью в бургундской глубинке… К концу жизни его охотно печатает и переиздает промежуточное между обычным и библиофильским издательство «Lettres vives» («Живые буквы» или «Живая литература»), где его почти боготворят, но тиражи примерно в тысячу экземпляров редко расходятся полностью (напомню на всякий случай, что вообще-то во Франции беллетристика печатается странно высокими по нашим меркам тиражами).

Лучшим же памятником творчеству Бетанкура, его своеобразной суммой явилась «Естественная история воображаемого». В эту книгу поклонники писателя посмертно (ровно через год после его смерти в 2006 году) собрали написанные на протяжении пятнадцати лет вдогон Плинию, а также и многим-многим другим разрозненные тексты, связанные своей тематикой: это описания путешествий по иным, воображаемым мирам с акцентом на тамошние нравы. Влияние предшественников здесь неоспоримо, и автором ничуть не скрывается: тут, конечно же, должны быть упомянуты Сирано, Свифт и, в очередной раз, Мишо — с их путешествиями в края фантазии, с их любопытством к естественной и воображаемой прелюбопытной флоре и фауне, к граничащей с мифотворчеством этнографией и социологией выдуманных обществ. Но при всем сходстве с ними авторская манера Бетанкура ярка и четко индивидуализирована: невозможно не узнать его безукоризненный в своей лаконичности, проникнутый невозмутимым, уморительным юмором и острым галльским смыслом стиль, непременно приправленный, повторюсь, весьма своеобразной и своевольной, чисто французской эротикой. Так же перекликаются с литературной историей и персонажи нашего нарочито серьезного насмешника и шутливого резонера — этакие теневые версии жюль-верновских героев, интересующиеся, в теории и на практике, в первую очередь сексуальными практиками встречающихся народов, всех этих странных, но не очень-то отличных от нашей цивилизаций. Да-да, записки охотника — от слова хочу.

Виктор Лапицкий