На улице хозяин — царь и бог. Рабочие тесными рядами семенят по тротуарам, четыре ряда в одну сторону, четыре в другую, а хозяин вышагивает в свое удовольствие посреди мостовой, на своих длинных ногах, непринужденным шагом. Он встречает других хозяев, все со свежим цветом лица, с веселыми глазами, отмытые, лощеные, и дрейфует среди себе подобных до дверей своего предприятия, куда добирается в три раза быстрее, чем его работник. Тротуары, впрочем, избавляя хозяина от любого зрительного контакта с оным, окаймляет густая живая изгородь. На предприятии каждый рабочий носит на лице соответствующую занимаемой им должности маску. С первого взгляда хозяин знает, с кем имеет дело, будь то грузчик или начальник отдела. Маски изображают животных. Пума, например, куда более редкая, нежели кошка, закреплена за инженерно-техническим составом.

Хозяин, пребывая в уверенности, что один рабочий стоит другого, не придает этим маскам особого значения. При выборе персонала роль играет в первую очередь рост. Предприятие, которое не берет на работу тех, кто ниже 75 сантиметров, оповещает об этом прямо на дверях. Мелкие предприятия, таким образом, состоят из мелких рабочих, и им и платят меньше, поскольку зарплата соответствует прожиточному минимуму, а тот, совершенно очевидно, ниже для тщедушного наемника, нежели для дородного.

Барон Плантен походя сообщает, что рабочие не имеют, собственно говоря, иждивенцев, поскольку им запрещено вступать в брак. Они живут, распределенные сообразно полу, в больших общежитиях на пятьсот-тысячу мест и не имеют права встречаться для занятия любовью (каковое служит поводом для фольклорных спектаклей, на которые нередко захаживают хозяева) чаще одного раза в месяц, во время их сонного дня. В остальное время они живут на бутербродах, их, впрочем, им предоставляют в кредит прямо на предприятии. Дети, ответственность за которых принимают на себя хозяева, с младенческого возраста воспитываются в специальных лагерях; смертность, вследствие полного отсутствия какой бы то ни было гигиены и холодов, характерных для зоны, где они расположены, достигает в них ужасающего уровня, способствуя тем самым естественному отбору наиболее приспособленных к борьбе за выживание.

Но вернемся к распорядку дня хозяина. Итак, он прибывает в свой кабинет в какой угодно час какого угодно дня, произвольным образом делящегося на сто часов по сто минут в каждом. Каждая неделя более или менее эквивалентна нашему месяцу, а их планета оборачивается вокруг своего солнца за сто дней с четвертью. Эта четверть дня является единственным нерабочим днем в году, и местные астрономы силятся как можно правильнее расположить его в этом великом непрестанном дне. В действительности рабочий имеет, как уже указывалось, право на один день сна в месяц — льгота, завоеванная в результате трех гражданских войн и десяти революций, которые произвели опустошение в рядах хозяев, отчего у них, как говорят и у нас, «затряслись поджилки».

Хозяева, средства наказания которых — невообразимые в наших капиталистических республиках с гуманистическими и, честно говоря, половинчатыми тенденциями — простираются от групповых отравлений до обработки в газовых камерах, не останавливаются перед массовыми депортациями в ночное, замерзшее полушарие. Итак, в общем и целом считается, что рабочий и так обласкан судьбой, коли может работать на патрона, и посему следует за своим профсоюзом в его социальных требованиях в час по чайной ложке. Сорокачасовая трудовая неделя и оплачиваемый отпуск просто-напросто вызвали бы у них улыбку. Жалованье рабочего основывается на определенном количестве произведенных продуктов — совершенно бесполезных для него, поскольку у него нет времени ими воспользоваться, — которые обеспечат своим сбытом успешное функционирование предприятия. Барон Плантен встретил рабочих, которые после двадцати лет работы своего солнечного времени сложили вместе свои сбережения, чтобы приобрести старую колымагу, и с триумфом ее, завернутую, словно музейный экспонат, в целлофан, ему демонстрировали.

Отметим здесь, что их подземный общественный транспорт — гужевой, влеком ползающими животными, этаким аналогом наших лошадей, своего рода крупными фосфоресцирующими гусеницами, которые, обеспечивая к тому же внутреннее освещение галерей, бесплатно осуществляют автоматическое и довольно-таки быстрое обслуживание. Эти гусеницы, которые в действительности питаются пассажирами, жадно выхватывая их длинными клейкими языками из выстроившихся на платформе в ожидании поезда очередей, живо заинтересованы в том, чтобы в надежде на очередное пиршество поскорее добраться до следующей станции. Начальники же станции должны длинными пиками выталкивать их на правильный путь, не то все пассажиры кончат у них в брюхе. Поскольку сытая гусеница не слишком хороша на ходу, нужно поддерживать достаточно хрупкое равновесие, и тут важно не перебрать ни в одну, ни в другую сторону. Если замечаешь, что свечение гусеницы идет на убыль, имеет смысл несколько придержать состав на станции.

Можно было бы подумать, что подобное средство передвижения со всеми обнаруживаемыми и присущими любой капиталистической организации структурными изъянами в конечном счете выведет из себя единственно способный им пользоваться рабочий класс. Ничуть не бывало. Условия жизни рабочих на Аретузе постепенно стали настолько оскорбительными, что в конце концов умами «малых» овладел определенный фатализм, и многие из них скорее предпочитают пойти на риск перед прихотливой избирательностью гусеничного языка, нежели прозябать в тесноте вместе с себе подобными среди четырех стен своего общежития. И тут встает вопрос. Почему хозяева освещенного полушария Аретузы сочли излишним ввести в их непрерывном дне электричество, лишив тем самым себя всех благ, которые для нас от него зависят (телевидение, электробритвы, стиральные машины, автоматические двери), а для них остаются неведомыми?

И тогда нужно заново, куда внимательнее присмотреться к строю мысли хозяина. Зачем тебе электробритва, когда более десятка симпатичных, живых и миниатюрных работниц усердствует вокруг, чтобы побрить тебя поутру, а ведь по крайней мере девять из них должны от души нажимать на педали, чтобы снабдить эту самую бритву необходимой энергией — энергией, измеряемой как раз в работницах или в паровых рабочих, которые соотносятся как один к десяти. Зачем электрический дизель, тяжелая и дорогостоящая машина, когда проблему транспорта с минимальными затратами решает простая, питаемая жителями гусеница? Зачем, наконец, телевидение, когда хозяину, и без того пресыщенному видом малого народца, тем более что тому предоставляется гробить друг друга на всевозможных конкурсах и мероприятиях, придется тратить время на то, чтобы выставлять себя напоказ, рискуя пробудить зависть своего подчиненного теми тонкостями, с которыми тому просто нечего делать? И однако же суть проблемы не в этом. Где взять белый или черный уголь, необходимый, чтобы снабдить машины энергией, на планете, начисто лишенной океанов и рек, где дождя не хватило на то, чтобы вскормить те роскошные запасы, которые составляют для нас леса каменноугольного периода, незаменимые при любой передаче энергетических прерогатив? Как видно, хозяин и здесь проявил свой реализм, простирающийся куда дальше нашей позитивной философии, каковая заботится о труженике как о прошлогоднем снеге и, питая недоверие к его слабостям, с легким сердцем заменяет машинами там, где его присутствие не является необходимым.

Утверждать, что на Аретузе хозяин любит рабочего, было бы слишком, но он им пользуется, извлекает из него выгоду. И с чистой совестью считает себя высшим существом, которое может почувствовать себя оцененным лишь при постоянном соприкосновении со своими подчиненными. Да и можно ли избавиться от мысли, что в конце концов из этого состояния лестного сравнения у него рождается чувство определенной признательности? Что мир, в котором были бы одни хозяева, быстро стал бы однообразным, да и какое удовольствие прогуливаться под солнцем, где в конечном счете лучшее место принадлежит вам?