Привет тебе, заштиленная на отмелях по связующей нас касательной тартана, переливающая с бухты на барахту, с полубака в лобок груз целомудренных желез, маскируя кожным комильфо их постоянную какофонию, тогда как, покачиваясь на заднице высокого полета, вперед выступает твой бюст-агитка, топорщит пару грудей в виде буя. С моим соленым и белым наливом ты станешь матерью рыб-ксенофобов, пещеристых рыбцов, слизнегусениц и гитарных скатов. Для других будешь островком под соснами, но я-то имею тебя вплоть до встречного пала уже твоей неловкой эрекции, опрокинутая моим безостановочным, осаждающим отовсюду продвижением, затерянная средь дюн хорома, чей очаг чует, угаснув, как подступает пожарище решающих поношений.

Кровь приливает тебе к лицу, точь-в-точь наплыв влюбленных креветок, и ты влагальничаешь бессвязными словами, слезный мешок слишком мал, ему не сдержать ливень, что застит твой потопленный взгляд. Продохни, приди в себя, выемочка, изгинательница бедер до положения годных для папской горчичницы риз. Я выбрал тебя, пусть для кого другого ты одна из, невнятная среди себе подобных, как волна вновь и вновь накрывает волну, длинные ноги подле длинных ног, несущие свой сексопил как чашу евхаристии, которой побрезгуют олуши царя небесного. Ороси меня своими ссаками верховой верблюдицы, дабы я ощутил, как нутро твоей исполненной мрачной подоплеки утробы кучкуется по моему обманчиво мертвому штилю. Но ярится шквал, и вот уже я взрываюсь огнями исступленного фейерверка, липкими спайками, отвесным клеем, вплоть до дна твоих застоем истомленных многогранных клеток, до мертвого, под луною, угла.

Возникнув в нагло приштаненной непристойности, из шитых гладью фестонов, из непрестанного подстрекательства, проистекшая из бесстыдной закупорки щелей гармошкой, шепелявящих в своем бесконечном шелесте на пороге великой клиторальной депрессии и продавленности, возникнув из торга алчного океана с галькой, со всех сторон подкопанная, ахи готовые рухнуть прибережные скалы, вот ты, моя прекраснозадая царица, с грудями надежды, тароватыми на посулы светлого будущего наймиту мелкой, на грани банкротства конторы.

Ты, постоянная, неколебимая, вековечная гарантия, как манна в пустыне для вечно несытого трудяги, выделанная все по тому же безотказному рецепту при посредстве молочной кожи и кайенских мездряных пигментов, забубенная, но неубойная, ты все та же по истечении миллениев мужского бездумия, пока тебя раз за разом предпочитают твоей соседке. Ты, неотесанная дикарка, тупая к прогрессу любой эволюции башка, перескакиваешь с любовника на любовника, вточь мартышка с ветки на ветку в поисках лафы пофруктознее, не отличая, что хорошо и что плохо, отгородившись чехлецом от гибельного краха не дюжащей в пространстве плоти, куда тебе вычесть в тексте зарю, когда уж есть мужчины, да еще и мыслят.

Но всегда отверстая прободающей мысли всегубящего гонопода, упертого поставщика в пух и прах битых войск и утоптанных желтомазыми ядрищами городов. Но всегда холостящая, отсосав, мощную мужскую силу, что бьется головой в твоей утробе о клейкую от не знающих числа соитий стену плача. Ты, щедрая слезливица, что солит слезами мертвых чад своих, тебя от души насилуют снова и снова, как по весне землицу. Никаких декреталий на овариальный цикл, всегда в движении от луны к луне, проставляя даты в истории месячными.

Никаких перемирий с алчбой обладания, что охватывает нас, стоит завидеть твои чреватые смутой формы, ножки, вправленные в манящий таз с осиной талией яйцекладной насекомой, в мягкой для седока обивке разбитных ягодиц, тестикул из грез, сих свидетелей нашего вселенского бессилия. Никакой поры для твоей вечно алчущей сумасбродных живчиков почвы — сеющих свой раздрай и шатание в бороздах нашей муторной пахоты, доколумбовых наших пожарищ, наших внутренних грабежей. Будь же для меня удавом, моя целочка, и заглоти до сокровеннейших из секретных твоих полостей, вплоть до того волшебного борделя, в клетках коего сто тысяч белых коней когтят в едином скоке сто тысяч распаленных мастериц. Запихни меня в проспекты сумеречной своей Лa Скалы, чтоб и я ввязался в потасовку, вымазался в губительной крови, чтоб разграбил твои города, опустошил села, разбодяжил войска. Ворочай мною, дабы кончить в твоем лиловом римини, дабы окончательно обеспечить победу той единственной пары, сочетанье коей, сами того не ведая, празднуем мы средь множества гекатомб и неизбывно увечных. Замарайся изнутри их угасающей слюной, их неутоленной яростью. Через девять месяцев ты станешь матерью.

Моя сгорающая от любви над бредовым холокостом священной моей горы, изрешеченная желаниями под раскатистые залпы органа тысячи пыльцевых трубок, окутанных супротив распутства тончайшим чехольчиком, по какому праву лепишься ты ко мне, рассусоливая из уст в уста, словно целочка. Слишком часто брал я на абордаж бесконечность, чтобы хоть на секунду прислушаться к пошлой твоей болтовне. Я люблю тебя крайне плотски, лыблюсь голосовой щелью, хочу безо всяких объяснений залезть под подол твоей подъюбки. Когда пора говорит с порой, что в силах объяснить уста? Ни на йоту не отодвинуть речи границ стыдливости, словесная слюна остается для желтомазого пустой тратой времени. Соблазни же меня, не пичкая въедливыми тирадами, дабы я умаслил тебя своей клубничкой, домогаясь твоей стыдливости всеми сосочками своей кожи. Сочась аки хряк, дабы удержать полую вену в распрямлении ее клеток. Живот мне пучат утратившие, воображая тебя в одиночестве на моем необитаемом острове, свою сдержанность континенты. О моя потенциальная роженица, четвертуй меня на моем чреву угодном буравце, лопни от мембранозной дрожи, полностью расслабься под навесом волны, дабы подмахнуть на самой вершине ее падения.

О моя Владычная, облаченная в тиару перемирия, уреи коей разнятся: грозово-красен со стороны столицы чунчей, молодо-зелен со стороны нашей, бессмертного Тропабана, далекого для ноющего сердца изгнанного раба.

О Царица с волосами, умащенными салом белых слонов, с телом, помазанным духовитым спермацетом, с грудями, блескучими золотом из рудников Кавартана, размечающими дюжиной млечных альвеол твой авантажный бюст Матери желтомазых негропутов, словно столько же жаждущих присосок крепких упростительных объятий. Ты, высоко взнесенная на трепетные ноги, чутко прядающие своими искусно сплетенными мышцами Белоколонной Самки. Ты, охочая до наслаждений, простым потиранием изнутри своих чресел предающаяся благородной затее, зная, на что идешь. О грозная государыня, с животом как перезрелая груша, где урчит изощренно дристливая жизнь самостийных желез, без обиняков или прикрас пред твоим голоштанным величеством лобызаю я еще влажную от изобилия мочи твоей первопочву. Я, выбравшийся из норы краб, пятколиз, простофиля, коему не словить и мухи, мелюзга мелюзгою, что тщится стать мал мала меньше, осмелюсь ли когда-нибудь подняться вровень с твоим гузнищем, дабы ввести в него свой змеевидный дифирамб, пошуровать в подвздошной кишке малохольной своею личинкой, я, паломник, пробавляющийся перекрестками, чтобы не быть раздавленным в лепешку стремительными эшелонами твоих расплавленных материй, что болидами сносятся вниз по твоим священным отлогом к злобе бела дня, дабы через благоуханное очко вырваться из длинного туннеля кромешной нутряной ночи.

Искусительница с зело вредными соками, пусть ты и наполовину переварила меня, сведя к шелухе банальной шкурки, я таки всажу в тебя трехгранную свою головенку, прободаю смачную рану в затканной слизью мембране дергливой стенки, вспрысну туда, каналья, чтобы не свернулась кровь, слюну и девятижды вдевятеро преумножу свою стать и тук, брюхатясь твоей ядовитой кровью.

Закупоренная, мятущаяся в тщетных корчах облегчиться, я упиваюсь твоим метафизическим смятением, смерть отверзает у тебя под веками свои кошмарные зеницы, в кругах от потуг хронического запора, и тебе никаким мытьем или каканьем не вернуть себе былое хлебосольное добродушие. Ты подохнешь как сука, знать не ведая ни как, ни почему, тогда как я засну сном в сорок ночей, и его уже не под силу потревожить потусторонью какого угодно сна. Другим удить оводовых опарышей в бурных потоках твоих злобных пазух, что ж до меня, я хочу жить, во всем опустившись до уровня твоих лубковых ворсинок, в ожидании, когда в раю твоей подвздошной выемки паду жертвой фаллопиевых труб.