Где-то там, в глубине России, меж отрогов Южного Урала пролег боевой путь и Андрея Лусиса, погибшего за пулеметом, до конца отбивая атаки белой конницы…

Петер Лусис выехал на Урал незамедлительно, получив телеграмму Тараса Воеводина. До Москвы он летел на рейсовом самолете какой-нибудь час с минутами, но дальше отправился на поезде. Если все эти девятьсот километров, разделяющих Ригу и Москву, Петер знал не только по железнодорожному расписанию, но и по наступательным боям в минувшую войну, то дальше на восток начинались незнакомые для него края.

Может быть, как раз по этой вот Казанской дороге и проходил в семнадцатом году тот санитарный поезд, в котором его отец, Андрей Лусис, раненный на Пулеметной горке под Ригой, был отправлен в глубокий тыл. И не вернулся: глубокий тыл через полгода стал революционным фронтом.

Нынче только из окна вагона и можно увидеть Россию: заоблачный полет не годится для того, чтобы физически ощутить ее масштабы. Петер до поздних сумерек жадно смотрел в окно, запоминая хотя бы города — Коломну, Рязань, Пензу, Сызрань… Над малыми станциями, вроде этой — с поэтическим названием Ночка — кружили и кричали всполошенные грачи. Вешние воды затопили придорожные рощицы, и молодые березки, казалось, бежали вслед за поездом, надеясь выбраться где-нибудь на обсохшие пригорки. Был самый разгар весны, когда люди в ожидании сева то и дело посматривают в шумную, безоблачную высь, провожая на север вереницы перелетных птиц.

Апрельская ночь выдалась прозрачной, лунной. Петер увидел Волгу неожиданно — из-за поворота. Длинный мост над ней был похож издали на гирлянду электрических огней над широкой улицей, затихшей к вечеру. Да, то была главная улица России, за которой уже начиналось Предуралье.

Устав за долгий весенний день, Петер решил немного отдохнуть перед завтрашней встречей с Воеводиным. Но уснул так крепко, что его с трудом разбудила пожилая проводница. Он вскочил, оделся. Разгоряченный скорый поезд, сбавляя ход, легко подкатывал к заветной станции.

Петер отыскал глазами в реденькой толпе встречающих Тараса и, несмотря на больные ноги, молодо соскочил с подножки на дощатый выбитый перрон, едва поезд, качнувшись в последний раз на стыках рельсов, наконец-то остановился. А Тарас все глядел на соседний вагон, пожимая в недоумении плечами. Тогда Петер подошел к нему сзади и, бросив вещи, крепко обнял за плечи.

— Да ты полегче, медведь, полегче! — взмолился Тарас.

— Что, просмотрел гостя?

— Телеграф вечно что-нибудь да перепутает, если не номер поезда, так номер вагона.

Они коротко глянули в лицо друг другу, и немного сконфуженный Тарас сказал торжественно:

— Я от всей души приветствую тебя, мой однополчанин, на земле уральской!..

— Давай без церемоний, — смутился Петер, тронутый его волнением.

— Тогда поехали, хозяйка ждет.

— Как, опять ехать?

— Здесь рукой подать, километров тридцать. Вон, за теми ближними горами.

Петер лишь сейчас обратил внимание, что по всему горизонту тянулась невдалеке сплошная цепь синих гор. Он сдернул свою кепчонку, всматриваясь туда, на северо-восток, где прибойной волной вздыбились а замерли неспокойные отроги Уральского хребта. Петер молча одолевал теперь собственное волнение. Тарас ни словом, ни жестом не мешал этой его встрече с Уралом, где сложил буйную голову латышский стрелок Андрей Мартынович Лусис. Петер сам сказал, вернувшись к яви:

— Едем, драугс, чего мы стоим…

Видавший виды «газик» обогнул райцентр и въехал в пойменный лесок, за которым угадывалась река. На паромной переправе скопилась целая дюжина грузовиков, но паромщик, шустрый мужичок лет сорока пяти, тотчас пропустил воеводинский «газик» вне очереди, сказав что-то вполголоса заворчавшим было шоферам.

— Река быстрая, — заметил Петер, с любопытством приглядываясь к тому, как старый катерок плавно разворачивал паром на самом стрежне, чтобы пристать к бревенчатому причалу против течения. — Похожа на Гаую, — добавил он.

Тарас утвердительно наклонил голову: ну конечно, Петер думал сейчас об отце. Может быть, и отец его, переправляясь через эту реку в восемнадцатом году, тоже вспомнил родную Гаую, что бежит торопливо к морю, огибая живописные высоты Сигулды — латвийской Швейцарии.

Когда же сноровистый «газик» с разгона вымахнул на гребень каменистого увала, откуда открылся вид на всю речную долину, окаймленную крутобокими шиханами, обычно сдержанный Петер вдруг заговорил на высокой ноте:

— Ого, какая панорама! Это не Сигулда, это настоящая Швейцария!

Тарас улыбнулся: он так и знал, что Петер невольно сравнит свою родную Сигулду с этим уральским предгорьем, не догадываясь еще, какая горная даль откроется ему через десяток километров. И Тарас начал объяснять что к чему: где тут прорывалась в июле восемнадцатого года партизанская армия Блюхера и Каширина, у подножия каких гор завязывались жестокие арьергардные бои с белой конницей, преследовавшей красных буквально по пятам, где устраивали засады дутовцы.

Петер только покачивал головой. Сдвинув суконную кепочку на затылок, морща лоб, он то оглядывался по сторонам, когда из-за ближней горы выдвигалась новая, то напряженно смотрел на горизонт, где в размытой сини апрельского полдня четко рисовались причудливые нагромождения дальних отрогов.

— Приехали, — объявил Тарас, едва машина свернула к селу на опушке пойменного леса.

— Как, уже? — с явным сожалением спросил Петер.

— Для начала хватит.

Таисия Лукинична давно ждала их на крылечке. Она легко сбежала по ступенькам навстречу гостю, который медвежковато выбирался из тесного автомобиля — совсем не по его росту и комплекции. Петер озорно погрозил ей, точно маленькой провинившейся девчонке, и принялся целовать ей руки.

Она смутилась, как вечно смущаются простые русские женщины, когда им целуют руки.

— Вовсе забыли нас, Таисия Лукинична, — сказал Петер. — Променяла Юрмалу на Сочи. — Он называл ее то на «вы», то на «ты» — по старой памяти. — Милда кланяется вам.

— Спасибо. Вы напрасно не взяли с собой Милду Карловну.

— В следующий раз, в следующий раз, — скороговоркой ответил он, уже сам неловко оправдываясь перед хозяйкой.

За обедом Таисия Лукинична забросала гостя вопросами. Петер отвечал с латышской степенностью. Его Милда ушла на пенсию и правит домом, не в меру балует дочерей. Анна беременна. Потому и не приехала мать на Урал, что не хотела оставить «на произвол судьбы» старшую. Зента кончает университет. Нет, замуж не вышла и, кажется, не собирается.

— Ждет вашего Леню, — добавил он.

— Так уж и ждет? — улыбнулась польщенная Таисия Лукинична.

И они рассмеялись, довольные встречей.

После обеда, под хмельком, вышли на крыльцо. За селом виднелись те же горы, только будто зазеленевшие к вечеру. Высоко над головой, на голых макушках вековых осокорей, суетились и кричали неуемные грачи. В воздухе ослепительно посверкивали воронеными крыльями работящие скворцы, что заново обживали свои скворечни, выдворив из них нагловатых воробьев. И такая страсть чувствовалась в жизни этого пернатого царства-государства, так спешили жить недавно вернувшиеся с юга птицы, что Петер позавидовал Воеводиным:

— Устроились вы лаби[2]. Настоящие хуторяне.

Недалеко от рубленого дома, в котором жили Воеводины, начинались густые заросли черемухи и сирени, над которыми темнел чилижный пригорок. Это все, что уцелело от старого господского парка. Отсюда была видна ярко высвеченная закатным солнцем долина реки Ик, за ней тянулась восточная гряда тяжеловатых гор. Тарас выбрал местечко поудобнее, откуда лучше всего просматривалось заречье, и передал бинокль Петеру.

— Вон, видишь деревеньку левее буровой вышки? — спросил он.

— Ну, ну.

— Как раз напротив нее, в излучине реки, и завязался тот арьергардный бой…

Тарас уже подробно стал рассказывать о том последнем для Андрея Мартыновича сражении, в котором погибла вся его пулеметная команда, задержав казаков с самой утренней зари и до обеда. Никому из пулеметчиков не удалось прорваться к своим, но зато они надежно прикрыли организованный отход не только главных сил Блюхера, но и всего громоздкого обоза с военным имуществом и беженцами.