— Не фантазируй ты, пожалуйста. Ни к чему…

Рейсовый самолет ТУ-134 брал разбег дольше обыкновенного, словно никак не мог оторваться от земли уральской. Наконец оторвался и, набирая высоту, взял курс на юг. И с этой минуты Платон очутился в зоне притяжения далекого прошлого: нетерпение увидеть Ульяну овладело всем его существом, хотя он и возвращался в свое прошлое с невероятной скоростью — девятьсот километров в час.

Когда стюардесса объявила, что самолет приближается к Ставрополю. Платон уже не сводил глаз с иллюминатора. «Кавказ подо мною…» Начинались знакомые места, по которым и отступал и наступал его, Горского, отдельный инженерный батальон. К счастью, погода выдалась отличная, он мог ясно видеть всю дымчатую землю, усеянную казачьими станицами и хуторами, точно кто полными пригоршнями густо разбросал тут множество белых хат по всему предгорью. Он сам спросил щеголеватую стюардессу, как скоро появится под крылом город Орджоникидзе.

Из всех оборонительных боев сорок второго года Платону особенно помнились бои на Грозненском направлении, где в начале ноября танковые дивизии фон Клейста уже вышли на ближние подступы к Орджоникидзе, захватили Гизель. Все подчистую было брошено на ликвидацию прорыва, в том числе и батальон Горского. Положение с каждым часом ухудшалось: немецкие танки, словно почуяв запах нефти, рвались вперед, не считаясь ни с какими потерями. В те черные дни саперы ставили противотанковые мины в любое время суток, под огнем, тоже не считаясь буквально ни с чем, только бы не дать противнику с ходу развить успех. В боевых порядках войск Северной группы Закавказского фронта на переднем крае появились сам командующий Масленников и генералы с автоматами в руках. Их личный пример увлекал в контратаки вконец измотанных солдат. И надменный Клейст, которому вместе с Гудерианом удалось в сорок первом окружить часть армий Юго-Западного фронта и его штаб, на сей раз тут, на Кавказе, споткнулся у стен Орджоникидзе… Платон Горский был свидетелем той катастрофы на Днепре, и для него эта выстраданная победа на Тереке имела глубоко личное значение.

Самолет проплыл немного западнее города, наверное, над Гизелью. Дальше синели горы, до них клейстовские танки так и не могли дойти, чтобы прорваться в Закавказье… Платон опять вернулся к своим раздумьям о скорой встрече в Баку с Ульяной. Он не дал телеграмму: пусть все выглядит просто, буднично, приехал и приехал, вроде бы из какой-нибудь командировки.

Солнце закатывалось, когда самолет начал снижение чад Апшеронским полуостровом. Вот и бакинский аэропорт Бина, непривычно тихий, не то что Адлер с его невообразимой сутолокой. Пока Горский получал багаж, потом ждал такси, уже совсем стемнело. Южная ночь сгущается стремительно: на земле загорелись люминесцентные светильники, в небе вспыхнули крупные созвездья. Платон попросил водителя не спешить, показать вечерний город. Разбитной парень согласно кивнул головой, довольный таким пассажиром.

Как это ни странно, но именно сейчас Платон вдруг поймал себя на том, что невольно оттягивает встречу с Ульяной. Неужели он все еще не готов к этой встрече?

Ему не довелось бывать раньше в Баку, и он почему-то думал, что старый нефтяной город, конечно, уступает песенному, поэтичному Тбилиси или бело-розовому Еревану, будто населенным одними архитекторами. Каково же было его удивление, когда он увидел великолепное полудужье бакинской набережной, на которой возвышался, подсвеченный снизу, огромный памятник Кирову. Шумело, пенилось море вдоль всего парапета — из конца в конец. Над старинными особняками громоздились высотные дома, похожие на океанские лайнеры. А нефтяные вышки на окраинах, казалось, надежно охраняли каспийскую столицу, терпеливо ждущую со дня на день возвращения бессмертных комиссаров. О город ветров, интернациональный бастион резолюции!.. Платон почувствовал себя виноватым, что до сих пор не побывал в Баку.

У Платона не было никакой брони на гостиничный номер, но стоило ему разговориться с дежурным администратором, седым солидным азербайджанцем, который тоже оказался участником Кавказской обороны, как свободный номерок немедленно нашелся. Платон устроился в комнатке на верхнем этаже, распахнул окно, несмотря на свежий восточный ветер, и долго, пока не устал, глядел на море, на город, думая о завтрашнем дне.

Однако утро вечера мудренее… Утром он легко нашел перекресток узких улочек в центре города и дом старинной, добротной кладки с венецианскими окнами. Постоял у подъезда, докуривая сигарету, и нерешительно поднялся на второй этаж. Позвонил в седьмую квартиру. Ни малейшего движения за массивной дверью. Позвонил еще. Опять тихо. Какая неудача, зря все-таки не телеграфировал. Снова закурил. Что делать? В крайнем случае придется побеспокоить соседей: не уехали ли Порошины за город, сегодня же как раз воскресенье. И стал звонить в третий раз, настойчиво, непрерывно.

— Кто там? — послышался женский голос.

— Откройте, пожалуйста, не бойтесь.

— Одну минутку.

Это был Ульянин и не Ульянин голос. Неужели дочь? Платон нервно заходил по лестничной площадке, то и дело затягиваясь пряной болгарской сигаретой, ему казалось, что прошла не минута, а целых десять минут.

— Вы к кому, гражданин?..

Он мгновенно обернулся. В полуоткрытой двери стояла высокая темноволосая молодая женщина в цветастом халате. Он бы узнал ее среди множества людей, она была точной копией Ульяны: тот же мягкий овал смуглого лица, те же удивленные карие глаза.

Они изучающе смотрели друг на друга, не в силах пошевельнуться.

— Виктория, да? — хриплым полушепотом спросил Платон.

— Отец!.. — вскрикнула она и бросилась к нему.

Платон бережно обнял дочь, прижался холодной выбритой щекой к ее горячей щеке. Они долго стояли так, не смея больше сказать ни слова, пока в дверях не появилась сама Ульяна.

— Боже мой, Платон!..

Тогда он наконец отпустил Вику и наугад обнял свою Улю-Улюшку. Она по-детски уткнулась головой в его грудь, заплакала. Он не успокаивал ее, он молча целовал мокрые от слез глаза, щеки, с трудом глотая предательские слезы. И Вика, устало привалившись к дверному косяку, едва сдерживала себя, чтобы не разрыдаться.

— Да идемте в хату, — умоляющим голосом сказала она.

— Идем, идем, — Ульяна выпрямилась и потянула за руку Платона.

Он вошел, снял плащ, осмотрелся. Все здесь блистало безукоризненной чистотой, — сразу видно, что в доме живут одни женщины.

— Вика, приготовь кофе, — сказала Ульяна. — Или чай? — обратилась она к Платону.

— Лучше кофе.

Виктория ушла на кухню, оставив их вдвоем. Они сели за стол, друг против друга. Первое волнение немного спало, но как только Ульяна встречалась взглядом с Платоном, на глаза ее тотчас навертывались слезы, и тогда она снова опускала голову. Очень моложавая — на лице почти ни одной морщинки — и непогрузневшая, Ульяна выглядела, как и на фронте, по-девичьи статной. Разве что теперь она казалась пониже ростом, однако именно казалось — все-таки женщина в годах, а не зеленая девчонка, радистка саперного батальона.

— Почему не дал знать о приезде? — спросила она, уже прямо глядя на него.

— Собрался второпях.

— А я сквозь сон слышу, что звонят, отчетливо слышу, но никак не могу проснуться. Видела тебя сегодня во сне. Недаром говорят, что праздничный сон до обеда…

Ульяна нарочно стала подробно рассказывать об этом сне, — как они ждали переправы через Дунай близ суворовского Измаила, — чтобы, пользуясь преимуществом рассказчика, свободно разглядеть Платона исподволь. Постарел ее Платон, сильно постарел: сквозная морщина на лбу, едва заметная в молодости, залегла глубже, резче; под глазами пучки морщинок, которых раньше не было; и щурится как-то по-стариковски — наверное, при чтении не обходится уже без очков; поредели его мягкие густые волосы, обычно аккуратно зачесанные назад; только осанка сохранилась прежней: не сутулится, плечи развернуты по-солдатски.

— Что, сдал я? — спросил он, перехватив ее внимательный, ровный взгляд.