Бижевич наговорил, наверное, начальнику ДТО ОГПУ много неприятных слов, потому что Макар Алексеевич имел крупный разговор с Морозовым. Начальник отдела ОГПУ рассуждал трезво и логично:
— Не советую вам поднимать шум и вдаваться в тонкую психологию. Провокаторская морда достойна кулака большего, чем у Бижевича. Десятки лет прикидывался, подлец, честным служащим!.. Он, конечно, получил сполна. А Бижевич, насколько мне известно, хорошо зарекомендовал себя в центре. Не учитывать это — глупо!
— Но ведь он превышает полномочия, предоставленные нам законом! — попытался вставить свое Морозов. — Он же учится и должен знать кодекс.
Макар Алексеевич будто бы и не слышал его.
— Тимофей Иванович, а может быть, нам и в самом деле кончать тут с этим Шварцем?..
— Вы, Макар Алексеевич, начальник — решайте. Но закон… Что будет Бижевичу за рукоприкладство?..
Начальник ДТО ОГПУ досадливо потер лысину, пристально вглядываясь в глаза Морозову и стараясь отгадать его мысли.
— Он прикомандирован из центра…
— Я не могу работать с ним в одном отделе! — твердо сказал Тимофей Иванович.
Макар Алексеевич задумался, потом вдруг пригласил Бижевича. Тот вошел чистенький, приглаженный, но с хмурым, озабоченным лицом.
— Вот Тимофей Иванович недоволен вами.
Морозов резко встал:
— Зачем же так, Макар Алексеевич? — Обернувшись к Юзефу Леопольдовичу, раздельно добавил: — Я не намерен работать с вами!
— Ты, Тима, что, очумел? Из-за какого-то контрика поднимаешь шум до небес! — Бижевич недоуменно пожимал плечами.
— Если я соглашусь дальше вести дело Шварца вместе с вами, то я беру ответственность на себя за ваши незаконные действия…
Макар Алексеевич передернул плечами:
— Ладно, идите оба. Я подумаю!
Морозов положил на его стол бумагу:
— Вот мой рапорт. Прошу реагировать срочно! — И первым вышел за дверь. Бижевич нагнал его.
— Ну, чего ты кипятишься? Ну, погорячился. Так эту гадину убить мало!
Тимофей Иванович коротко отозвался:
— Против совести не приучен идти.
Макар Алексеевич принял соломоново решение: отстранил от ведения дела Шварца и Морозова и Бижевича — Тимофей Иванович выехал в Харьков. Вскоре мы узнали о его новом назначении.
Болезнь Светланки затянулась: пошли осложнения! И мне разрешили временно поработать в отделе ОГПУ железной дороги.
— Примите Шварца. Его вел Морозов. И заканчивайте скорее! — распорядился Макар Алексеевич. — Остались небольшие формальности…
Однако жизнь распорядилась по-своему. Никто — ни Морозов, ни Бижевич, ни Макар Алексеевич не подозревали, как ловко прикидывался простачком Шварц. Ему важно было, чтобы чекисты посчитали его лишь провокатором. Потому-то и слезы лил, быстро во всем признаваясь…
Ко мне в отделение ОГПУ пришел учащийся индустриального техникума. Белобрысый, с продолговатым лицом и светлыми глазами. На ногах поношенные сандалии, ворот вышитой украинской рубахи свободно распахнут. Руки сильные, рабочие. Но на лице виноватая, невеселая улыбка.
Я пригласил его сесть.
Он заговорил с таким выражением, будто бы окунулся в ледяную воду.
— Пожалуйста, не пишите сразу… Мне трудно… Записывают когда, путаюсь здорово.
— Ваша фамилия?
— Пашканг… Сергей Пашканг.
— Немец?
— Из колонистов… Это отец. А мама — русская. Они умерли… У вас есть время?.. История моя длинная, извините…
— Слушаю, слушаю!
Исповедь Сергея была удивительной. И в то лее время закономерной для молодого человека, воспитанного Советской властью и Ленинским комсомолом.
…— Родился я под Одессой. Наша местность населена почти сплошь немцами. Обрусели они, но жили по старым традициям: села распланировали по шнуру, аккуратные палисадники, культурные огороды, много цветов. Земля содержалась хорошо, немецкие села славились высокими урожаями. По воскресеньям, принарядившись, люди шли семьями в ближайшую кирху, а после службы пили пиво домашнего приготовления… Словом, жили строго по немецкому обычаю.
Отец мой был дворянином… Бедным дворянином — разорился в конце прошлого века. На земле работал наравне со всеми хуторянами. Отличался начитанностью, глубоким знанием земледелия.
А мать происходила из крестьянской семьи. Оба они были отзывчивыми и понимали людское горе, пользовались уважением в округе.
Я был в семье единственным сыном. И все же меня не баловали — с самого раннего детства я узнал, как добывается хлеб. У нас жила прислуга, и дом был большой, кирпичный. Имели мы и хороший выезд.
После революции отобрали усадьбу. Папа расстроился и увез семью на станцию Никольская. Как я уже говорил, отец был всесторонне образованным человеком, и его вскоре назначили начальником этой станции. Отзывы о его работе всегда были лестными.
Но как-то на станцию случайно заехал человек из-под Одессы и признал отца. Они были давними соперниками: в молодости оба ухаживали за моей матерью! Отец оказался более счастливым, а его соперник затаил ненависть и выжидал удобного момента для мести.
Увидев отца в форме железнодорожника, он побежал в профсоюз станции:
— Вы пригрели змею! Дворянина начальником держите!
И наше благополучие опять нарушилось. Отцу разрешили лишь ремонтировать пути, грозили упечь в Сибирь, всякий раз попрекали прошлым и насмехались…
Папа умер в 1924 году. — Студент сдерживал слезы.
Я подал ему стакан воды. Пашканг виновато смотрел мне в глаза: затрудняю, мол, вас.
— Извините, папа добрый был… Настало очень тяжелое время. Мама мыла полы на вокзале, а я пас селянский скот. Из школы меня выгнали — сынок буржуя!.. И мама умерла… Меня приняли в свой дом дальние родственники мамы. Так очутился я в Заречье…
По правде говоря, меня сначала озадачила история юноши. Зачем он пришел к нам? Мы не препятствовали его учению.
Холодок настороженности, с каким я встретил Пашканга, должно быть, пугал его. Паренек все больше волновался, на щеках его пылал румянец. Он пил воду и все извинялся.
— Горьким оказался хлеб дальних родственников. Не мог я быть нахлебником… Подал документы в техникум, мало надеясь на успех. Но Ганс Меерович очень хлопотал за меня. Это сам директор техникума! Приходил в наш дом, смотрел как живу… И приняли. И стипендию установили повышенную… Я вас не задерживаю? Я скоро закончу…
— Слушаю, Сергей! Не торопись.
— Понимаете, в школе я вступил в комсомол, — продолжал свой рассказ Пашканг. — Ходили в походы. Собирали книжки для деревенских школ. Учили неграмотных. Учились стрелять. Интересно было! Но о том, что я урожденный дворянин… смалодушничал… Не сказал ребятам. И что я немец — не сказал. И что у нас было когда-то поместье. В школе сошло… А вот в техникуме…
Замолчал мой собеседник, отпил воды. Я догадался: в техникуме началась строгая проверка и все открылось. Его судьбой занялись чекисты!
— Да. Меня исключили из комсомола, как чужака, скрывшего свое прошлое. Но вы же должны понять! Если бы я признался… А мне так хочется быть механиком!.. И нет у меня никого на свете. Куда же мне податься? Я советский человек. Мне все дорого. И улицы, по которым я хожу. И дом, где живу. И Украина. И могилы моих отца и мамы. Это же моя Родина! Разве виноват я, что мой отец был дворянином?
— Но при чем тут НКВД? — спросил я и нетерпеливо глянул на часы: приближался доклад у начальника управления.
Пашканг заторопился:
— Позвольте доскажу… Из комсомола вытурили. Теперь из техникума собираются… Встретил меня Ганс Меерович и говорит:
— После занятий, Пашканг, зайдите ко мне.
Ну, думаю, прочитает приказ и — до свидания, прощай, техникум. Прощай, мечта!
Но Ганс Меерович встретил меня ласково. Усадил на диван. Обнял за плечи.
— Будь мужественным, Сергей! Ты — немец. А немцы — натуры крепкие. Расскажи про своих родителей.
Путаясь и глотая слезы, я повторил то, что было сказано на комсомольском собрании. Меня захлестывала жалость к себе. Давно никто не говорил мне теплых слов. Я не мог сдержать себя и плакал навзрыд.
