Поздно вечером Павел Ипатьевич зашел ко мне в номер. Он уезжал в Москву.

— Что же ты, Павел, доложишь начальству? — спросил я.

— Правду. Бижевич — не враг Советской власти. Он по-своему предан делу партии. Метод следствия острый. Этого ты не можешь отрицать. Так было с провокатором. Здесь выявил Юркина. Характер у него неудобный.

— Выходит, Бижевич оклеветан? — вспылил я и напряг свою волю, чтобы не наговорить дерзостей.

— Ты прав в части его пренебрежения к горкому КП(б)У. Ты прав насчет начальника шахты. Бижевич тут перестарался. В большой толчее неизбежно заденешь кого-либо плечом.

— Павел Ипатьевич, вы изменились до неузнаваемости!

— А ты, Гром, все такой же горячий, как в молодости. Годы же должны приносить мудрость. Больше размышляй, друг дорогой! Мы идем к победе, и враги не простят нам этого. Усиление и обострение классовой борьбы — это официальная доктрина. Личное признание арестованного — главное доказательство вины. Для примера: ты меня назвал дураком. Так в суде и на следствии не ты должен доказывать, что я дурак, а я должен убедить всех, что я не дурак! И это стало нормой. Как же я могу иначе думать и говорить? Могут быть на практике какие-то отклонения, частичные извращения. Но в главном-то эти установки правильные!..

— Изменился ты, Павел.

— А ты, Володя, не изменился. И это плохо.

Холодно простились мы в тот раз на перроне Красного Лога.

Бижевич уезжал в Москву в хорошем настроении. Мне казалось, что и смерть нашего Гриши Райса не омрачила его сердца Диверсионно-террористичеокую организацию он-таки открыл: Ставский — Юркин — стрелочник из Баплея — Карпо Захарченко… Он имел полное право доложить руководству: «Со взрывами покончено! Шпионское гнездо разгромлено».

Я написал еще один рапорт на имя наркома внутренних дел СССР. Считая, что Бочаров был либеральным в оценке действий Бижевича, просил еще раз расследовать факты самодурства, допущенные в Красном Логе. Я знал, что Бочарову принесу неприятности, но поступить по-другому не мог.

Вскоре до нас дошли вести: Бижевич носит на две «шпалы» меньше, чем до приезда в Красный Лог. Из центрального аппарата его перевели с понижением по должности в линейный отдел железной дороги в Средней Азии.

Это, наверное, было первое поражение Юзефа Леопольдовича за годы службы в органах госбезопасности.

И все-таки мне жаль было Бижевича. Он ведь был убежден, что все делает на пользу революции. Понял ли он, за что его наказали?..

В отдел ОГПУ пришел рукастый рыбак. Его принял Леонов. Раздался в плечах чекист. Вместо «разговоров» времен военного коммунизма на Семене Григорьевиче была защитная гимнастерка с «кубарями» старшего оперативного уполномоченного ОГПУ.

Рыбак мял в руках засаленный картуз с переломанным козырьком. Сапоги его с голенищами выше колен — в рыбьей чешуе. Продубленное морщинистое лицо строго. И сиплый голос, продутый лиманными сквозняками, суров.

— Ночью вышел к сетям. Бачу: фелюга под парусами. Зачем тут? Хто хозяин? Вопрос! Фелюга ушла к гирлу. На песке следы чобот на рубцовой подошве. Вопрос! Бачыв у румын такие…

— К пограничникам бы, чем в город шел.

На Леонова глядели ясные с прищуром глаза.

— Чека вернее!

— Чудак! Пограничники — те же чекисты.

— Ни. Чека проверена. Дюже нажимала Сима. Иди та иди…

— Кто же такая Сима?

— Та дочка, хиба ж не знаешь…

Как же мог знать Леонов дочку рыбака, если самого-то увидел первый раз! Чекист усмехнулся и пообещал разобраться.

Рыбак напялил картуз.

— Ну, бувай!

И затопал к выходу в сапожищах на высоких каблуках.

Сообщение рыбака совпадало с агентурными данными: в лимане Днепра гнездилась какая-то шайка. Наверное, контрабандисты. И Леонов выехал к пограничникам.

На заре сотрудники территориального отдела НКВД и пограничники оцепили косу, поросшую камышом. В отдалении на бугре темнел домик того самого рыбака. Там надрывно кукарекал молодой петушок.

В засаде рядом с Леоновым находился и рыбак. Он тревожился за дочку, которую оставил дома.

— Бедовая она у меня. На учительку собралась. Да боязно отпускать в город… Одна у меня. Жинку море взяло. А у вас большие детки?

Леонов вздохнул:

— Не довелось иметь…

— Молодой и здоровый — заимеете!..

Уже полнеба окрасилось кармином. И тогда в камышах зашуршала лодка. В небо впилась, как штык, мачта с опущенным парусом.

Тихо ткнулась фелюга в отмель, закачалась на своей же волне. На берег выпрыгнул человек в куцем пиджачке и в берете. Он оглянулся, прислушался, приседая.

Леонов медлил: пусть остальные покинут лодку!

— Давай! — махнул рукой человек в берете.

На отмель вытащили длинный ящик. Двое понесли его в траву подальше от берега.

— Руки в гору! — гаркнул Леонов, выскакивая и стреляя вверх.

— Не шевелись! — приказал с другой стороны командир пограничников.

Контрабандисты заметались. Но к лодке, шлепая по мелководью, бежали пограничники.

— Выходи на берег! Руки на затылок!

На отмель выбрались еще четверо из фелюги. В лимане татакала моторка — мчались на помощь речники.

И в это время предутреннюю тишину разорвал пронзительный крик:

— Та-а-ату-у!

На водной глади заплясало, дробясь и рассыпаясь:

— А-а-у-у-у…

Рыбак сорвался с места.

— Иду, Сима-а!

За ним — Леонов с маузером в руке. Черный чуб бился на ветру. Длинноногий, он из камышей выметнулся первым.

А от домика рыбака истошное:

— Та-а-ату-у-у!!!

Ударили выстрелы. В предрассветной сини вырос вдруг темный букет: грохнул взрыв гранаты, кинув в небо желтое пламя.

Леонов, хватая руками воздух, согнулся пополам и упал лицом к невидимому врагу.

Как потом выяснилось, ночью во двор рыбака прокрались два бандита, дожидавшиеся фелюги.

Под утро Сима вышла на крыльцо и заметила незнакомцев. Заподозрив неладное, она хотела убежать, но пришельцы схватили ее и, зажав рот, поволокли за хату. Сима изловчилась, впилась зубами в руку бандита и закричала, надеясь, что отец где-то рядом.

Увидев бегущих к хате мужчин, бандиты бросили девочку и начали стрелять из-за плетня. Один из них издали узнал Леонова и швырнул гранату со злобным криком:

— Получай, Цыган!

Пограничники задержали всю шайку. Девочка и рыбак остались невредимыми.

А вот Семен Григорьевич стоит перед нами у стола президиума и переминается с ноги на ногу.

О нем лестно говорят, отмечая заслуги перед Родиной. Ему вручают подарок и значок «Почетного чекиста». Он принимает его левой рукой. Правый, пустой рукав заправлен за широкий командирский ремень.

Выписавшись из лазарета, Леонов демобилизовался. Мы помогли ему устроиться заведующим хозяйством детского сада: тянуло чекиста к малышам! Свое гнездо он так и не свил. Сперва Семен Григорьевич считал, что любовь отвлечет его от дела революции, а скорее всего он просто не встретил женщину, которая увлекла бы его. В чекистских буднях он не заметил, как подобрались все сорок! Защите Отечества он отдал все…

И его в день рождения чествовали товарищи.

— …Живите лучше меня… Умнее. — Леонов не договорил. Отвернулся. Закашлялся. Черные усы он снова отрастил. На висках пепелилась ранняя седина.

Ему бурно хлопали, а он, совершенно потерянный, не знал, куда девать мокрые глаза…

С тяжелым сердцем вернулся я домой — выходят в тираж мои лучшие товарищи! Не по годам — по пережитому. Но мы свою жизнь и не мыслим другой. Люди, которые в своей жизни умели в грозу думать о себе, были для нас чужими.

Навстречу мне поднялась Анна Ивановна, бледная, худая, руки горячие и потные. В глубоких глазах радость:

— Письмо от Васи! Он в Харькове.

Служба развела нас: Васильев был назначен на Южную железную дорогу, а меня перевели в Южноморск, на железнодорожные и морские коммуникации. Не часто писали мы друг другу — все время в работе: с десяти утра до пяти дня, а потом после трех часов перерыва — опять, до самой поздней ночи. Это была норма чекистской службы. А если случится оперативное дело — неделями не снимаешь гимнастерку и сапоги!