Взахлеб свистели паровозы. Визгливо — длиннотрубые «овечки», бросая ввысь белый пар. Громоздкие «декаподы» резали басами мартовскую синь. Звонко, с веселинкой перекликались поджарые пассажирские «катюши» и товарные «щуки»…

Городок небольшой — тридцать тысяч населения. И эти негаданные гудки вызвали в нем переполох.

Со второго этажа красного железнодорожного дома, где наша семья занимала квартиру, было хорошо видно окрест. На перроне всполошились пассажиры. По путям спешили рабочие. На грязных улочках толпились бабы в теплых платках.

С крыш деревянных домов, открывших из-под снега свои грязные доски, сорвались стаи голубей, взметнулись над башнями древнего кремля, заметались, завертелись в чистом солнечном небе.

Во все глаза смотрел я на птиц: голуби — моя страсть с детства. Я следил за своей парой турманов и беспокоился: не прибились бы к чужой стае!

На скрипучей лестнице загрохотали быстрые шаги, и в комнату влетел Пашка Бочаров.

— Айда!

Шапка набекрень, голая грудь видна из-под расстегнутого гимназического мундирчика. Глаза сияют, как фонари в темноте.

Я оторвался от окна:

— Почему гудки?

— Бунтуют! Ну, скорее, Гром!

Пашка — сын железнодорожного кондуктора. Жил он в самой бедной части Рязани, на Платошкином дворе, у Троицкой слободы. Мы учились вместе в гимназии. И заманивали тайком чужих турманов. Если находился хозяин голубей — плечо в плечо защищались…

— Не возись! — торопил Пашка, прислушиваясь к тревожным гудкам.

С шумом сбежали по лестнице и, шлепая по талому снегу, побежали через шпалы и рельсы. Люди валили в депо. И мы с ними.

На высоком карусельном станке слесарь Нифонтов. Голос ясный, громкий. Слова, что булыжины:

— Царя — по шапке! Свобода, товарищи! Проклятым порядкам — конец! Образуем Советы.

— Ура-а!

Многозвучно грохнула радость по цехам. Посветлели лица рабочих.

А через день мы с другом в ревкоме.

— Чего вам? — спросил Нифонтов.

— В Красную гвардию пиши! — выпалил Павел.

Председатель ревкома усмехнулся:

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать!

— А мне семнадцатый, — неуверенно вставил я.

— Вам учиться надобно! — отрезал Нифонтов и поднялся, считая разговор оконченным.

— Учиться? — Пашка ахнул по столу гимназической шапкой.

— К черту! Давай связным.

— Ну-ну, полегче! — Нифонтов поднял шапку и нахлобучил ее на Бочарова. — Связным — подойдет.

— А мне можно?

— Принято, Гром! — Председатель ревкома хлопнул меня по плечу и засмеялся: — Вместо трубы. Голосом будешь скликать людей.

Голос у меня был действительно громкий, басистый и по-уличному звали меня Громом.

Шли мы с Павлом и ног под собою не чувствовали: мы делаем революцию!

В небе все еще вертелись голуби. И я не утерпел:

— Погоняем?..

— Удобно ли? — засомневался мой приятель. А сам азартно следил за птицами. — Из ревкома могут турнуть, мол, молокососы…

— Последний раз.

— Ну, если последний…

До самого вечера торчали мы на крыше с шестами. Наши голуби метались в синей весенней выси… Дома меня встретили упреком:

— Революционер, уроки учи! — Отец хмуро смотрел на меня. Ему приходилось нелегко: работал один, а в семье — семь ртов.

Ледолом на речке Трубеж — бурный. В половодье льдины выпучивало даже на улицы — несказанное удовольствие мальчишкам! Вода хмельная волнами катила во всю ширь. Пароходы вплывали чуть ли не в центр города.

И жизнь настала такая же — бурная, опасная, влекущая острой новизной.

В Рязани были заводы сельскохозяйственных машин и орудий, железолитейный, «Хромкож» братьев Голдобенковых, механическая мастерская Бальмера и Хайкелиса, завод Кунашева и Макаршина… И во всех предприятиях около полутора тысяч рабочих! А партий объявилось множество: все говорили красиво и туманно. Политические митинги и собрания, манифестации и революционные шествия — дни и ночи напролет! И речи — до хрипоты…

И всюду мы с Пашкой поспевали, забросив и работу и ученье. Я к тому времени покинул гимназию и нанялся переписчиком вагонов.

По городу зашагали подростки в зеленой форме. Рукава рубах засучены. Короткие штанишки. На голове — пирожок, схожий с теперешними солдатскими пилотками. Назывались «зеленые» бойскаутами. Рабочие не любили эти отряды — в них одни сынки богатых чиновников, торговцев и военных чинов.

— Парады вам ни к чему, — говорил нам Денис Петрович Нифонтов. — Революцию делать надо. Вот на что Ленин указывает!

Нифонтов — нестарый, молодежь принимала его, как ровесника. Но годы подполья научили Дениса Петровича сдержанности и серьезности, политической мудрости.

В мае 1918 года на станции Рязань-Уральская стихийно образовалась ячейка Союза социалистической молодежи — Соцмол.

Мои родные были против того, чтобы я вступал в этот Союз. Мама хотела видеть меня инженером, а увлечение политикой она считала помехой на пути к этой цели.

— Решай сам, Володя! — заключил отец.

Он начинал свой трудовой путь привратником на Ярославском вокзале Москвы. Настойчиво занимаясь самообразованием, Василий Иванович вышел в начальники станции, а в Рязани служил уже в должности ревизора участка.

Я записался в Соцмол. В ячейке насчитывалось человек двадцать. Жарко спорили о путях революции, о мировой контре, о судьбе Кавказа и Антанты…

— Все мы — граждане. Зачем спорить? — заводил обычно речь сын путейского начальника. Говорил он с жаром. Пашка вскакивал как ужаленный и совал под нос оратора кукиш:

— Это видел? Мой отец с тормоза не слазит и кое-как кормит нас. А твой — руки в брюки и пузо выше носа! А по-твоему все равны!

Спорили до хрипоты. Бочаров оставался при своем мнении.

— Уйду я от вас! Скука зеленая.

Однажды на собрание пришел Денис Петрович и объявил: решено переименовать Соцмол в Российский Коммунистический Союз Молодежи.

— Боевой Союз, так назвать надо! — выкрикнул Пашка.

— Даешь РКСМ! — Это опять жаркий голос сына путейца.

— Нужен он тебе, как слепому зеркало! — распалился мой друг.

Из двадцати соцмоловцев программу РКСМ приняли восемь! Отсеялись попутчики и малосознательные ребята.

— Зовите в комсомол рабочих ребят и девчат, — учил нас Нифонтов. — Пашка правильно говорит: нам нужны верные бойцы, готовые до конца пойти за народное дело.

— Давай знакомых девушек и парней соберем! — предложил Бочаров. — У меня, сами знаете, тесно. Хорошо с чайком бы…

Идея эта увлекла нас. С каждого комсомольца собрали по два фунта соли. Мы с Павлом на крыше пассажирского вагона укатили «зайцами» в Чемодановку! А там — в село, менять соль на ржаную муку. Вернулись с кульками и с просьбой к моей маме:

— Александра Алексеевна, лепешек нельзя напечь?

— Отчего, пожалуйста.

Вечером собрались в нашей квартире. Каждый гость принес по четыре печеных картошки. Была и «жареная вода» — пустой кипяток.

У мамы слезы на глазах:

— Разруха проклятая!

Ей обидно, что не может она угостить нас как следует. Я обнял ее за плечи, прижал к себе:

— Все — отлично!

— Тетя Саша, знаете какая жизнь теперь настанет?.. Красивая, интересная. Для всех счастливая! — говорил Павел Бочаров.

Мама расчувствовалась и выделила каждому еще по маленькой крошечке сахарина.

И песни и смех звучали в нашей квартире до поздней ночи.

— Создадим комсомольский клуб, — предложил я. Ребята подхватили предложение. Но где найти помещение?!

— Поручите это мне и Грому! — вызвался Пашка.

Нифонтов поддержал нашу затею, и комсомол получил большую комнату на первом этаже здания, где размещалась контора участка пути.