— Холод во всем городке. Последние дрова отправили в Москву — там вовсе гибель, — говорил секретарь укома.

— Бдительные у вас ребята! — сказал я, вспомнив ночных гостей. Секретарь улыбнулся:

— Хозяин гостиницы всполошил: подозрительные люди потребовали номера! Банды вокруг города…

На вечер назначили собрание молодежи Егорьевска. В мрачном холодном зале театра горела единственная керосиновая лампа. Она освещала лишь небольшой круг возле сцены.

Мы с Павлом расхаживали в нетерпении и с надеждой поглядывали на дверь. Пашка бормотал про себя, готовя горячую речь. И я повторял в уме слова, какими должен был открыть собрание. Томительное ожидание затянулось. Заглянули два парня и ушли, поеживаясь от холода.

— Не вешай нос, Гром! — утешал Павел. — Завтра устроим по-иному.

Несолоно хлебавши вернулись в гостиницу. Снова ночевка в одежде. Опять утром кружка «жареной» воды. Но к обеду на всех улицах пестрели афиши: «В театре танцы под духовой оркестр!» Секретарь укома позаботился о музыкантах. И реклама сработала. В зале собралось человек сто. Ходят, присматриваются, заглядывают в оркестровую яму, где бренчат инструменты.

— Громов, занавес! — скомандовал Павел. — Оркестр, шпарь Интернационал!

И тут — конфуз. Музыканты не знали, как играть партийный гимн. Но Павел нашелся:

— Играй что-нибудь!

Оркестр дунул какой-то военный марш. Я раздвинул занавес и очутился на голой сцене один. В полутемном зале едва различались люди. Шепоток, шарканье, приглушенные смешки. И у меня отнялся язык. Стою минуту молча. Бочаров сидит внизу за столиком, готовый записывать желающих вступить в РКСМ. Он не вытерпел:

— Давай!

Трубным голосом кое-как начал я рассказ о делах рязанских комсомольцев. Потом про наш поход на мамонтовцев. Увлекся воспоминаниями, и получилось живо и интересно. Закончил речь призывом:

— Записывайтесь в комсомол, товарищи!

Юноши и девушки охотно откликнулись: в списке оказалось свыше пятидесяти человек. Стали избирать секретаря и его заместителя. Шум, шутки, смех… И вдруг из темного угла:

— Обманщики!

— Где ваши танцы?

Недовольных сами егорьевцы выпроводили из зала, а Павел Бочаров стал пояснять новым комсомольцам, как вести работу.

В заключение беседы щекастая, с веселыми глазами девушка спросила:

— Комсомольцам танцевать можно?

— Вообще-то танцы — буржуйское дело! — вполне серьезно ответил Бочаров. — У нас это пресекается. Нам никак нельзя отвлекаться от дел революции!

— А зачем нас собирали? — высунул голову из ямы музыкант с бакенбардами.

Мы переглянулись, и Павел скрепя сердце разрешил:

— Только народные. Никаких буржуйских!

Оркестр заиграл вальс. Скамейки моментально в сторону. Закружились пары…

В Рязани нас ждала страшная весть: бандиты напали на рабочий патруль и зверски убили Дениса Петровича Нифонтова! Наш наставник и политический учитель убит! Защемило сердце, а в мыслях он все еще живой, деятельный, непримиримый. Пошли на городское кладбище. Постояли молча у свежего, еще не припорошенного снегом холмика.

— Поклянемся отомстить за Нифонтова! — глухо промолвил Павел, сжимая кулаки. — Враг тот, кто не с нами! И гибелью своей утверждай революцию!

Я повторяю громко:

— И гибелью своей утверждай революцию!

…И вот я прощаюсь с Рязанью. Отца моего перевели на работу в Сечереченск.

Поезд тронулся. В весеннем небе вертелись, кружились, взмывали ввысь беззаботные, милые моему сердцу голуби.

Рядом с вагоном быстро шел мой закадычный друг Павел Бочаров.

— Крепче держись большевиков, Володя! — говорил он. — И не забывай друзей. Помни нашу клятву.

Последнее пожатие. Прощай, юность. Здравствуй, неизвестное!..

Поезда в Советской России отправлялись в те годы облепленными людьми: ехали на подножках, на крышах, в угольных ящиках, на буферах вагонов…

Голод и разруха бросали народ в дорогу. Кто менял, кто воровал, третий — перепродавал, иные же наживались на горе людском.

Железные дороги задыхались от безмерного наплыва злых, изможденных, крикливых, пронырливых пассажиров.

А у нас — срочная командировка. Мы, сотрудники ВЧК, затерявшись среди мешочников и спекулянтов, пробирались на перекресток двух важных железных дорог Приднепровья.

— Нажмем, други! — Вася Васильев выставил крутое плечо вперед. Мы подналегли, и толпа в тамбуре вагона раздалась.

— Тю, скаженни!

— Осади! — Васильев опытным глазом железнодорожника быстро высмотрел в вагоне купе посвободнее.

— Садись, хлопцы!

На нас косятся и кроют в открытую злыми словами. Мы отмалчиваемся.

У Васи Васильева умные серые глаза, буйный чуб выбился из-под картуза. Грязная рубашка с вышитым воротником, перехваченная пояском с кистями. Вася, улыбаясь мягко, теснит смурых дядек с мешками:

— Посуньтесь трошки!

Он прежде работал проводником вагонов и дежурным по станции — сноровку имеет.

Тронулся поезд, и скоро в вагоне стало просторнее и светлее.

Молчаливый Никандр Фисюненко прикрыл глаза брылем хуторянина — дремлет.

Примостился и я с краю лавки.

Когда мы переехали в Сечереченск, в маленькой комнате, где поселилась наша семья, состоялся совет: как быть со мною?

— Иди, Володя, на строительное отделение техникума. Строитель во все века и всем народам нужен, — говорила мама, все еще надеясь видеть меня инженером. Ее очень тревожила моя связь с чоновцами. Увидя, что я отрицательно мотаю головой, добавила:

— И Советской власти строители нужны! Сам видишь, разруха всюду.

Отец поддержал маму:

— И Ленин вас, комсомольцев, к этому же призывает. Ты же сам мне речь его читал. Иди учиться, Володя!

В душе я соглашался с ними, но долг комсомольца звал меня на борьбу.

В Крыму сидел Врангель. Шла битва с польскими захватчиками. Внутреннее положение Украины оставалось тяжелым. Банды Махно, Каменюка, Зеленого, Ангела, Совы, Черного Ворона и других отпетых злодеев грабили, убивали людей, опустошали и жгли села, уничтожали советских и партийных работников, сеяли на своем разбойничьем пути страх, горе и слезы. Красные конники гонялись за этими атаманами, рубили белобандитов. Но разбойники, отменно зная местность, поддержанные кулаками и националистами, нередко ускользали из кольца кавалерийских облав и вновь устраивали резню и поджоги уже совсем в другом месте.

Учиться я все-таки поступил. Но и связь с чоновскими товарищами не прерывал.

Однажды меня вызвали в губернский комитет КСМУ.

— Направляем тебя, Громов, в органы ВЧК.

Это соответствовало моим планам. Но мама была совсем удручена, узнав о новом назначении.

— Эх, останешься, Вова, недоучкой!

— Я буду учиться, мама! Вечернее отделение есть… Заработок нужен.

А жизнь была очень трудная. Чекистам часто выдавали только по фунту пшеницы. Варили ее в котелках и жевали. А если получали муку, то тут же на рабочем столе раскатывали тесто, делали галушки и варили на «буржуйке» суп. Обмундирования не было — ходил кто в чем мог. В стране были созданы ЧЕКВАЛАПы — чрезвычайные комиссии по снабжению войск лаптями и валенками.

Разве же мог я, комсомолец, быть в стороне от общей борьбы народа?..

И вот еду среди мешочников. Эти дядьки, конечно, не догадываются, что рядом с ними не просто хлопец в синей косоворотке, а сотрудник ЧК. С августа 1920 года меня зачислили помощником оперативного уполномоченного. Ходил я не в форме, и знали меня лишь руководители отдела дорожно-транспортной чрезвычайной комиссии Федор Максимович Платонов и Семен Григорьевич Леонов…

А поезд меж тем отстукивал стыки. За окнами то яворы, как штыки, выставленные в небо, то цепочка белых мазанок, заваленных зеленью садов. В раскрытые окна врывается жаркий ветер и с ним — запахи созревших нив, огородов, груш и яблонь.