Броня крепка и танки наши быстры,

И наши люди мужества полны…

Подхватили бойцы знакомую мелодию, и понеслась она быстрокрылой птицей над степью, над близко протекающей Волгой. «Ну вот, — улыбался Манухин. — Отлично поете! Задора сколько, огонька!»

И комиссар не забыл то посещение батареи, потому он сейчас сказал:

— Помните, как песни пела батарея? Дружно, с задором. Вот так же дружно, с азартом надо бить врага. И как ни трудно будет — стоять насмерть!

Скакун подал команду открыть огонь. Первым выпустило снаряд орудие сержанта Олейника. Султан земли поднялся перед танками, и гитлеровцы тут же ответили частой пальбой.

— Ишь, как взбесились, — зло выговорил Сергей Олейник. — Сейчас запляшете! — По его команде наводчик внес поправку в прицел, и заряжающий вновь послал тяжелый снаряд в казенник пушки. В тот же миг один из танков загорелся.

Ударили другие зенитки. Несколько ползущих бронированных машин задымили, вспыхнули кострами.

В душе Олейника творилось что-то невероятное: боль, досада, гнев — все переплелось в один тугой узел. Из украинского города Лисичанска его жена с шестилетним сыном эвакуировалась на Волгу и поселилась в приволжском селе недалеко от Сталинграда. И надо же было так случиться, что именно в это утро жена с сынишкой добралась сюда, на батарею. Увидеть друг друга, поговорить… Встреча была радостной. Но вот батарея стала вести огонь по самолетам. Жена с ребенком укрылась в ближайшем кустарнике, чтобы там переждать бомбежку, затем еще раз встретиться с мужем, дать ему возможность насмотреться на сына. «Вот так переждала», — горечь раздирала душу Олейника, сердце разрывалось на части. Но не мог он ни шага сделать в сторону от орудия, от бахареи, чтобы выяснить, что стало с его близкими, попавшими под огненную метель.

Вражеские танки держались на удалении, ведя с батареей огневую дуэль. Потеряв уже не одну машину, гитлеровцы не решались приблизиться, видимо, надеясь и с дальнего расстояния смести с пути пушки.

Появилась над огневой позицией группа бомбардировщиков. По команде Скакуна два орудия перенесли огонь по самолетам. «Хейнкели», побросав бомбы куда попало, удалились. А «рама», пришедшая следом за группой, летела над батареей.

— Сбить «раму»! — приказал комбат, понимающий, что воздушный корректировщик опасен.

Орудие сержанта Калинина, всегда отличавшееся меткостью огня, со второго выстрела превратило «раму» в обломки.

Теперь все четыре орудия стреляли по танкам. С косогора увидели, что танковая колонна, оставив в районе Орловки немало сожженных и подбитых машин, разделилась на две группы. Одна из них взяла направление к Латошинке. Продвигалась медленно, встретив яростный отпор зенитных батарей. Вторая группа танков двигалась на Спартановку, рядом с которой поднимались корпуса тракторного завода. Этими двумя клиньями враг намеревался пробиться к берегу Волги.

Обстановка складывалась серьезная. Манухин видел, с какой стойкостью сражались зенитчики 4-й батареи. Четвертая, как огненный остров, воюет без связи с дивизионом, полком. Но каково положение на других батареях? Сдержит ли дивизион вражеские танки, что двинулись к Спартановке? Комиссар понимал, что и он несет ответственность за исход боя, который ведут дивизионы полка.

Манухин подозвал Киселева, находившегося у прибористов, и вместе с ним подошел к Скакуну.

— Товарищ комбат, товарищ комиссар батареи! — В голосе Манухина и теплота и строгость. — Ценю ваше мужество, друзья, отвагу всех бойцов батареи. Так и стойте! С этого рубежа ни на шаг! Я же направляюсь в первый дивизион. Там напор врага будет еще сильнее…

Между тем четвертая продолжала трудный бой. Осколки вражеских снарядов все чаще осыпали позиции зенитчиков. Все больше бойцов появлялось с белыми марлевыми повязками. Но все, кто мог держаться на ногах, оставались на огневой позиции, помогали расчетам подносить снаряды, отбрасывать стреляные гильзы. Дело находилось каждому.

Но вот осколком вражеского снаряда пробило накатник, повредило поворотный механизм орудия. В расчете два бойца погибли, трое ранены. Ранен и сержант Олейник. Он упал лицом вниз, широко раскинув руки, словно хотел обнять землю, прикрыть ее своей грудью. «Где жена, где сын?» — подумал он, и, превозмогая боль, поднялся и тут увидел, что пушка покорежена, не может стрелять, прислонился к ней и не смог сдержать слез. Потом, очнувшись, побежал к соседнему орудию, крича охрипшим голосом:

— Огонь! Ого-о-нь! Бей их, паразитов! — Подхватил тяжелый снаряд и шагнул с ним к заряжающему. — Давай, браток!

Ужа несколько часов высота, где стояла четвертая, напоминала вулкан, изрыгающий горячую лаву. От выстрелов орудий пыль, земля поднимались вверх столбом. Вокруг с грохотом рвались снаряды, рассеивавшиеся осколочным градом.

Стрельбой орудий теперь управлял командир огневого взвода лейтенант Петр Комаров. Охрипший от крика, он напрягал голосовые связки, стараясь, чтобы его услышали батарейцы,

Николай Скакун то и дело прикладывал к глазам бинокль, определяя очередные цели. При этом он из своего окопчика поднимался на бруствер и становился во весь рост.

— Опасно, товарищ командир, осколки… — предупреждал его ординарец, оберегавший жизнь командира батареи.

— Пуля смелого боится, — кричал Скакун, пренебрегая опасностью.

Комбат увидел, как за танками появились бронетранспортеры, вынырнула легковая машина. «Наверно, там какой-то туз едет», — подумал Скакун и тут же подал сигнал командиру огневого взвода:

— Комаров! Ударь-ка по легковой машине!

Зенитка выстрелила — и легковую машину разнесло на куски. Один за другим загорались, окутываясь дымом бронетранспортеры.

Новая группа вражеских танков, которые держались на удалении, ринулась вперед. Стволы танковых пушек беспрерывно озарялись вспышками. Один из снарядов пробил накат землянки, но взрыва не последовало.

— Киселев! — окрикнул комбат. — Убери людей от землянки, обозначь опасную зону!

Комиссар подбежал к разрушенной землянке, осторожно открыл дверь. К счастью, там никого не оказалось. А снаряд, поломав нары, лежал на земляном полу. В любой момент он мог взорваться, разбросать на десятки метров землю и бревна, наделать беды. Тут возле Киселева появился старшина батареи Василий Морозов, суровый с виду, широкой кости северянин. Хлопотал, чтобы каким-то образом кормить людей во время боя, собирал разлетевшееся из разбитой от обстрела каптерки имущество, спасал боеприпасы, чтобы не взорвались от загоревшихся снарядных ящиков. А нынче старшина притащил вешки с флажками, расставил вокруг землянки, где поселился вражеский снаряд. И при входе в землянку воткнул табличку: «Не входить. Смертельно!»

Шестнадцать бронированных машин, обглоданных огнем, закопченных, зияющих пробоинами, виднелись на подступах к батарее. Но вражеские танки, невзирая на потери, лезли напролом, подходили все ближе к батарее. Теперь расстояние от них не превышало четырехсот метров. Но на их пути — балка — Сухая Мечетка. Тянется она на многие километры с севера на юго-восток, делая повороты, изгибы. Весной собирает талые воды и отдает их Волге. А в летнюю пору ее русло покрывается травой, зарастает бурьяном.

Сухая Мечетка не представляла серьезной преграды для танков. Подошедшие к ней с запада вражеские бронированные машины засыпали батарею снарядами. А у батарейцев оставалось в строю лишь три орудия.

Прошло еще несколько часов тяжелого боя. Но вот замолкла еще одна зенитка, а затем осколками была повреждена другая. Теперь стреляла только одна пушка.

Солнце клонилось к горизонту, а на батарее продолжалась все та же тяжелая работа, имя которой — бой. Под осколочным дождем бойцы самоотверженно выполняли свое дело. Девушки переносили снаряды, гасили очаги пожаров. Здесь, среди зенитчиков, была и комсомольский секретарь Римма Давыденко. Вот она увидела, как санинструктор, выбиваясь из сил, тащит раненого в укрытие, и поспешила на помощь.

— Сейчас возьмем вдвоем, — прокричала она санинструктору, а раненому бойцу: — Потерпи, дружок, заживет твоя рана…