Маша следила за солдатами, пока они не скрылись из виду, и тогда, непонятно почему, заплакала: то ли радуясь, что санитары благополучно донесли Липатова, то ли от жалости к Подовинникову, то ли от всего, что она сегодня впервые увидела и что потрясло ее. Солнце синей радугой вспыхнуло на мокрых ресницах и ослепило. Оглянувшись, чтобы убедиться, что никто не видел, как она плачет, Маша вытерла слезы куском марли, закинула санитарную сумку за спину и побежала вперед, в Вязники, окутанные дымом пожара.

К вечеру бой стал стихать. Настал тот короткий момент затишья, когда наступающие войска не могут продолжать продвижение, так как их силы растянуты, рассредоточены на большом пространстве, а отступающие разбиты, разобщены и деморализованы и, не думая уже о возвращении оставленных рубежей, только пытаются удержаться на месте.

Вторая стрелковая рота заняла оборону по западной окраине Вязников. Шпагин с телефонистами пошел отыскивать в деревне место для своего командного пункта.

Деревня, в которой еще утром насчитывалось сорок семь дворов, лежала в развалинах: фашисты подожгли ее перед отступлением. Широкая деревенская улица с обеих сторон усаженная березами, от которых осталось несколько расщепленных, изуродованных стволов с безжизненно повисшими перебитыми ветвями, была изрыта воронками, загромождена кучами обугленных бревен и досок, грудами почерневшего битого кирпича, измятыми листами железа, покрытого синей окалиной. Снег был перепахан танками, засыпан комьями земли и черным пеплом, под ногами то и дело звенели и перекатывались стреляные гильзы.

Тут и там валялись трупы немцев. Они лежали в самых неожиданных позах, в каких их настигла смерть: один стоял на коленях, уткнувшись головою в землю, будто молился; другой, падая, зацепился мундиром за забор и, мертвый, стоя повис на нем.

От развалин поднимался горький дым и стлался над землей длинными серыми полосами. Среди дымящихся руин одиноко, как маяки, высились тут и там высокие тонкие печные трубы. Каким непостижимым чудом уцелели в бушевавшем здесь аду эти немые символы домашнего очага? Вернутся на родное пепелище те, кто некогда жил здесь, и не найдут ничего, кроме этих одиноко торчащих труб.

Так вот она, деревня Вязники, за которую сегодня с таким ожесточением бились сотни людей. И эта изуродованная, изрытая снарядами земля кажется такой близкой, родной! Смотришь на эту землю — как будто ничего в ней нет! — а бесконечно дорога она тебе: отвоеванная тобой, политая кровью твоих товарищей. Было тяжело, смутно на душе у Шпагина и от вида разрушенной деревни, и от того, что не было в живых Подовинникова и многих бойцов: смерть каждого человека, которого ты знал и любил, это клинок, глубоко, до крови ранящий тебя. А надо идти вперед, идти через развалины и пожары, видя гибель друзей, — другого пути к победе нет!

Ваня Ивлев с аппаратом на ремне торопливо семенил рядом со Шпагиным, еле поспевая за его тяжелым, широким шагом, и снизу вверх поглядывал украдкой на ого нахмуренное, сосредоточенное лицо. Ему хотелось утешить своего командира, и он сказал, подняв смышленое мальчишеское лицо с коротким острым носиком:

— В нашем районе немцы тоже много разрушили...

Голос у Ивлева высокий и звонкий, и говорит он с задорными мальчишескими интонациями.

Шпагин благодарно посмотрел в светлые глава Ивлева, его тронуло, что тот отгадал его мысли.

Вскоре их нагнал шедший сзади с тяжелой катушкой провода за спиной второй телефонист — Гаранин, небольшой, коренастый, с полным флегматичным лицом.

— Товарищ старший лейтенант, поглядите, — Гаранин показал рукой направо, — изба!

Посреди деревни стояла единственная уцелевшая изба — сгорели только примыкавшие к ней сарай и двор. Дверь была распахнута настежь и шаталась под ветром, пронзительно скрипя застывшими на морозе петлями. Остановившись на пороге, Шпагин увидел опрокинутый посреди избы закопченный чугунок, из которого по полу растеклась лужа черно-зеленого варева, на полу сидел маленький серый котенок и лизал мокрый пол жестким, шершавым языком. Увидев вошедших, котенок прыгнул на печь и стал глядеть оттуда круглыми, горящими в темноте глазами.

Печь была еще теплая. На некрашеном столе стояла глиняная миска с тем же темным варевом, в нем плавала деревянная ложка; тут же лежала желтая репа с надкушенным боком. Посреди избы тихо качалась пустая зыбка, подвешенная к потолку. Постель в зыбке еще хранила форму тела лежавшего в ней ребенка. Еще несколько часов назад здесь жили люди и затем поспешно покинули избу, не успев взять с собой даже самое необходимое.

— Ишь ты, — Гаранин бережно потрогал вмятую подушку, — и младенцев угнали в такую стужу... Никому пощады не дают... проклятые!

Детская зыбка и вся обстановка избы вдруг живо напомнили Шпагину позднюю осень сорок первого года, отступление, и ту женщину, которую он встретил в покидаемой деревне. Может быть, и она не дождалась освобождения?

На лавке у порога стояла деревянная бадейка, до краев полная водой, поверхность воды уже успела затянуться тонкими прозрачными льдинками, острыми лучиками разбегающимися во все стороны. Увидев воду, Шпагин только теперь почувствовал острую жажду. Он припал к бадейке и, не отрываясь, стал жадно, большими глотками пить чистую, холодную, изумительно вкусную воду, кусая зубами хрусткие льдинки. Напившись, Шпагин устало опустился на скамейку, снял шапку и ладонью пригладил мокрые, свалявшиеся волосы. Ветер влетал через выбитое окно, шуршал желтыми оборванными газетами, которыми были оклеены стены, заносил в избу легкие, пушистые снежинки, кружил их по полу.

Ивлев снял с печи котенка и осторожно гладил его огрубевшей, красной от мороза рукой; котенок громко мурлыкал, закрыв глаза, терся головою, круто выгибал спину, поднимал хвост торчком.

— Ишь, обрадовался... пострел...

— Понимает — свои пришли...

— Тощий-то какой — ребрышки, как гребенка торчат… На-ка, поешь колбаски солдатской!

Солдаты с волнением ощущали прикосновение теплой мягкой шерсти, слушали еле приметное под рукой биение сердца этого маленького живого комочка и счастливо, совсем по-детски, улыбались.

Ивлев и Гаранин установили аппарат, тут же раздался звонок.

— Комбат... — тихо сказал Ивлев и вопросительно поглядел на Шпагина. Тот нахмурился и неохотно взял трубку.

Получил твое донесение насчет Подовинникова. Очень жаль парня... — начал Арефьев и замолчал. Шпагин тоже молчит, ждет: «И это все?» Он слышит, как в трубке потрескивают разряды, слышит характерное покашливание Арефьева, но упорно молчит.

— ...А я так и не смог переключить на вас артиллеристов — они в это время позиции меняли, — снова слышит Шпагин голос Арефьева.

«Именно потому и погиб Подовинников!»— хочется закричать Шпагину, но он молчит.

Ты слушаешь?

— Внимательно слушаю, товарищ капитан!

— Надо подумать, кого на взвод поставить?

— Я назначил старшего сержанта Ромадина.

А, помню, помню — согласен! Ну ладно —поскорее схемку позиции присылай!..

Шпагин постоял с минуту, глядя в пол, затем надел шапку и на ходу кинул:

— Я пойду но похороны. Будут вызывать — позовите. Да загасите в сенях солому — дымится еще!..

Когда Шпагин подошел к группе солдат на окраине Вязников, солнце уже зашло и только на западе озаряло снизу густым красным светом темно-лиловые облака, причудливо, высокими горами, нагроможденные над дальним лесом.

Было время перехода от дня к сумеркам, когда еще светло, как днем, и так же четко видны на фоне ясного серовато-белесого неба мельчайшие веточки на деревьях, по резкие дневные тени уже исчезли, все краски поблекли, потускнели, стали глуше, и от этого все кажется более мягким, расплывчатым, чем днем, и притихшую землю охватывает умиротворение и покой.

Могилу вырыли на пригорке, с которого ветры сдули весь снег, под большой березой, недалеко от места, где был убит Подовинников. Глубоко промерзшая желтая глина была твердой как камень, рыть пришлось ломами, да и лому она поддавалась с трудом, откалываясь маленькими кусочками.