Когда миновали кустарник и вошли в лес, Пылаев с восхищением сказал Шпагину:

— Какой смелый этот Куделя! Мины рвутся рядом, а он знай себе палит!

— Бывалый солдат... А ты для первого раза тоже молодцом держался.

Эти слова Шпагина решили мучившие Пылаева сомнения: значит, он вовсе не трус! Он и не подозревал, что сегодня, собственно, еще и не видал войны и что настоящее испытание придет позднее.

Около полосухияской землянки стояли сани, нагруженные ящиками и мешками. Ездовой, которого они повстречали на перекрестке, видимо, недавно вернулся и теперь стоял у саней и дымил цигаркой.

— A-а, вот он, твой Бедовой, — сказал Шпагин Полосухину, — мы встретились с ним, когда шли сюда...

Бедовой обернулся на голос и вдруг как-то смешно взмахнул руками. Все подумали было, что он машет им, подвывает к себе, по он почему-то стал медленно опускаться, опираясь спиной о ящики, потом качнулся и неуклюже повалился лицом в снег, схватив голову руками. Лошадь, постояв немного, фыркнула и побрела вперед. Вожжи, выпущенные ездовым, волочились за санями, оставляя на снегу длинный след.

Полосухин подбежал к ездовому, приподнял и повернул на спину: лицо его было черным от крови.

— Ты что, Тимофей Кузьмич?

Он снял с него шапку, откинул седые окровавленные волосы и обнажил рану: ездовой был убит наповал шальной пулей в голову.

Вдруг он вздрогнул и с шумом выдохнул из легких последний воздух.

— Кончился. — глухо проговорил Шпагин.

Да, отвоевался Тимофей Кузьмич. — Полосухин опустил его голову на плащ-палатку, разостланную Корушкиным. — Он еще в ту войну с немцами воевал... И двое сыновей у него на фронте...

Пылаев растерянно глядел на темные капли крови на снегу, похожие на оброненные клюквинки. Рядом еще дымилась выроненная ездовым папироска, вокруг нее в снегу оттаяла маленькая желтая ямка. Благодушное и беспечное настроение сразу исчезло: Пылаев вдруг ощутил, что и в самом деле находится на фронте.

Хлудов тоже впервые увидел, как умирает на войне человек. Его потрясла будничность и простота случившегося. «Так может быть и со мной — в любую минуту...»

Полосухин крикнул солдат, они подняли тело Тимофея Кузьмича и понесли к землянке. Смерть человека не была здесь чем-то исключительным, но эта смерть была слишком неожиданной и бессмысленной, и в груди у каждого росла и подступала к горлу комом горькая обида за погубленную жизнь и ненависть, неизбывная ненависть к тем, кто его убил.

— Ну, лейтенант, будь здоров, — тихо сказал Шпагин и пожал мокрую руку Полосухина.

Короткий зимний день был на исходе. Небо потемнело, синяя дымка заволакивала дали, опускалась на снег темным покрывалом. Мороз становился сильнее, снег .пронзительно взвизгивал под лыжами.

Шпагин всю дорогу шел молча, крепко закусив губы. Он с такой силой отталкивайся палками, что остальные еле поспевали за ним. Два раза он сбивался с дороги, и Корушкин терпеливо поправлял его.

Когда пришли к себе, Шпагин заметил, что у Хлудова из кармана торчит ремень, и сказал ему зло:

— Вы бы еще звездочку, с шапки сняли!

У Шпагина уже давно накипало раздражение против Хлудова; его предусмотрительность и осторожность он считал трусостью; он вспомнил, как Хлудов укрывался сегодня от мин в траншее, а перед внутренним взором Шпагина все стояло залитое кровью лицо ездового, и горло все сжимала ненависть — и он закричал на Хлудова высоким, срывающимся голосом:

— А заодно и квадраты снимите, чтобы не позорить звание советского офицера!..

Широкую поляну короткими перебежками пересекали группы солдат по два-три человека. За солдатами в нетронутом снегу, как вспаханные плугом борозды, тянулись глубокие полосы следов. Далеко впереди всех, высоко поднимая колени и размахивая автоматом над головою, бежал низкорослый солдат.

«Вот чудак! Бежит одинешенек впереди цепи и думает, что он герой!»

Подовинников свистнул в свисток:

— Отставить, Аспанов! Ко мне!

Солдат вернулся и, тяжело дыша, возбужденный бегом, недоуменно глядел на командира взвода узкими глазами.

— Так не пойдет, Аспанов! Первая же пуля тебя свалит! И не забывай —ты не один в атаке: ваша группа штурмует дзот, ты прикрываешь Ромадина. Значит, он поднялся — ты падай, сразу открывай огонь! А теперь — перекур!

По выражению широкого смуглого лица Асланова, девятнадцатилетнего паренька, было видно, что он не понимал, зачем надо падать в снег, считал это ненужным и обременительным делом.

Еще несколько дней назад он был в глубоком тылу, и сейчас на фронте живет, словно во сне, на все смотрит, как зачарованный, не в состоянии трезво понять происходящее. Все кажется ему страшно сложным, любопытным и новым, и он не знает, как вести себя в этой обстановке.

— Я и не заметил, товарищ лейтенант, как обогнал всех, — с казахским акцентом проговорил Аспанов, снял шапку и стал обивать ею снег с колен.

Солдаты, смеясь и толкаясь, обступили костер, горевший между высоких сосен.

Помкомвзвода Ромадин, пожилой сержант с очень светлыми зеленоватыми глазами и двумя глубокими складками у рта, которые придавали его узкому лицу строгое выражение, сказал Подовинникову:

— Ничего, товарищ лейтенант, война его живо обучит: когда над ним мина завоет, так его от земли и подъемным краном не оторвешь!

Подовинников глядит на беззаботно улыбающегося Аспанова и думает о молодых солдатах, которых много во взводе. Ведь они еще не представляют, сколько расчета, умения, хитрости требуется на войне, чтобы победить.

Он раскладывает на снегу несколько сосновых шишек, которыми изображает группу Ромадина, чертит палкой траншеи и терпеливо объясняет солдатам, как надо вести атаку. Аспанов слушает сначала недоверчиво, но постепенно лицо его становится серьезным, сосредоточенным.

— Война — дело суровое, ошибок не прощает, — закончил Подовинников.

Вокруг костра началась обычная солдатская походная жизнь. Одни переобувались, прыгая на одной ноге и грея над огнем дымящиеся портянки; другие чистили винтовки и автоматы; третьи разогревали надетые на хворостинки куски замерзшего и твердого как камень хлеба, грызли сухари, шумели, толкались.

— Как хорошо-то припекает!

— Ну ты, потише: котелок опрокинешь!

— Дай сахару кусочек, у старшины получим — отдам!

— Эй, Матвеичев, полушубок горит!

Подовинников стоит среди шумного круга солдат, протянув к огню большие загрубевшие руки. Внешне он ничем не отличается от них: на нем такой же полушубок и такие же валенки, как на солдатах, у него простое, лилово-красное от холода лицо и ясные, спокойные глаза. Видно, сейчас не о себе он думает: с доброй, понимающей улыбкой смотрит он на занятых собой солдат. Некоторых он знает давно, знает их характеры, привычки, что от каждого можно требовать. До войны Подовинников был председателем колхоза, и ему кажется, что в его работе немногое изменилось. Во взводе те же ярославские колхозники, с какими он работал до войны, есть даже несколько человек из одного с ним колхоза.

Вот Матвеичев — тщедушный солдат, с худым скуластым лицом, на котором пробивается жиденькая светлая бородка и довольно светятся узкие, глубоко сидящие, бесцветные глаза. Подобрав полы не по росту длинного полушубка и повесив автомат на шею, он поворачивается к огню то задом, то передом, покрякивая от удовольствия. Перед войной Подовинников как-то встретил его выпившим. Он жаловался на трудную жизнь— семья большая, а бригадир все посылает его на такие работы, где и трудодня не выработаешь. Жаловался он и на жену свою, и на соседей, а под конец стал грозиться, что никому не позволит собою помыкать и «всем докажет». Во взводе он тоже ни с кем ужиться не мог, по всякому поводу начинал спор или ссору.

— Что ты вертишься, Матвеичев, как сорока в гнезде! Не видишь — котелок опрокинул! — закричал молодой белокурый солдат Липатов, доставая из огня пустой, черный от копоти котелок.