— Нет, Ромадин, главное не в этом! Чувством долга, чувством ответственности за каждый свой поступок перед народом — вот чем отличается коммунист от беспартийного! Если для тебя интересы народа превыше всего — тогда ты можешь быть членом партии!

— Свой долг я так понимаю, — оправившись от смущения, сказал Ромадин. — Время сейчас для страны тяжелое, трудное, так кому же, как не мне — бывшему батраку безземельному — постоять за нее?

— Верно, Ромадин, верно! Я в тебе уверен, помню тебя еще под Смоленском — хорошо ты тогда держался, смело. Но сейчас одной личной храбрости мало. Теперь на тебя все по-другому смотреть будут! Понимаешь, Ромадин, мы, коммунисты, отвечаем не только за себя, но и за всех наших товарищей, за все мы отвечаем — и за хорошее и за плохое — потому что мы — правящая партия!

Подошел Шпагин:

— А как у тебя с рекомендациями?

Одну мне товарищ Подовинников дает...

— а вторую я дам, — Шпагин одобряюще посмотрел Ромадину в глаза. — Теперь я больше надеюсь на второй взвод — коммунист прибавился!

Ромадин поднялся:

— Не подведу вас, товарищ старший лейтенант, не сомневайтесь!

— Видел? — восхищенно воскликнул Скиба, когда Ромадин ушел. — За Ромадина я рад: когда человек принимает такое решение, значит, он вышел на большую дорогу в своей жизни!

Проснулся Балуев. В нижнем белье, большой и нескладный, разморенный сном, он встал перед Шпагиным, зябко переступая босыми ногами по мерзлому земляному полу.

— Товарищ командир, товарищ замполит! Нельзя же так. Уже вставать пора, а вы еще не ложились!..

— И то правда...

Не раздеваясь, Шпагин и Скиба улеглись вместе на одном полушубке, а вторым накрылись, под головы положили свои валенки. Они еще долго говорили, уже шепотом, чтобы не разбудить спавшего рядом Гриднева. Наконец Шпагин сквозь дрему пробормотал что-то и уснул на полуслове. Скиба заботливо укутал его полушубком, потом осторожно повернулся на бок и стал глядеть в темноту, слушая, как возится Балуев, разжигая погасшую печку, как надрывно посвистывает ветер в трубе и тревожно шумит лес за стенами землянки.

Была еще глубокая ночь, и в черном провале неба ярко пылали звезды, когда наши части под Ржевом заканчивали последние приготовления к наступлению. В кромешной тьме роты выстраивались в колонны, за ними вытягивались орудия сопровождения, сани для перевозки раненых, обозы с боеприпасами. Между деревьями в разных направлениях двигались смутно белевшие в темноте фигуры солдат в маскхалатах, отовсюду слышались сдержанные голоса, лязг оружия, скрип схваченного морозом снега под множеством ног, храп лошадей, испуганное повизгивание санитарных собак, и скорее угадывалось, чем видно было, что лес полон людей и скрытого, настороженного движения.

В темноте все было незнакомым, загадочным, и казалось, стоит только отойти на несколько шагов в сторону, как потеряешь своих. Какой-то солдат бегал от одной группы к другой и высоким растерянным голосом спрашивал:

— Третья минометная?.. Не знаете, где третья минометная? Ах ты, беда какая... Куда же она девалась?..

Роты уже полчаса стояли в походных колоннах, ожидая распоряжений. Говорили солдаты отрывистым горячим шепотом, словно опасались, что враг может услышать их, хотя еще несколько часов назад они шумели тут и кричали во весь голос. Загремит кто-нибудь котелком или звякнет оружием — сразу со всех сторон на него зашикают, так же вполголоса.

В роте все было готово к выступлению, но Шпагин нервничал: он боялся что-нибудь упустить; каждый замеченный нм недостаток, пусть даже ничтожный, вызывал в нем взрыв острого раздражения: все, имеющее отношение к сегодняшнему бою, приобретало сейчас первостепенное значение.

Шпагин еще раз обошел солдат и остановился около ротной кухни, укрытой ветвями широкой ели. На него пахнуло невидимым в темноте горячим дымом, и он заметил, как из трубы густым роем полетели раскаленные угольки. Подле кухни несколько солдат поспешно, обжигаясь, ели из котелков дымящуюся кашу.

— Кто вдесь? — строго спросил Шпагин.

— Это мы, товарищ старший лейтенант! Надо же доесть— чего добру пропадать, все равно остается! — услышал он низкий, гудящий голос Квашнина. Шпагин улыбнулся и, вместо того чтобы отчитать солдат, сказал:

— Скорее кончайте! Становитесь в строй!

Возвращаясь к роте, Шпагин еще издали увидел горевший в темноте огонек папиросы.

— Кто там курит? В рукав курить! Подовинников, вы что смотрите?

Шпагин вызвал к себе офицеров и потребовал доложить о готовности взводов. В строю не оказалось Мосолова из первого взвода.

— Только что был здесь... — растерянно оправдывался Хлудов.

Суетливый, вечно торопившийся, Мосолов почему-то всегда и везде опаздывал.

Из строя раздались насмешливые голоса:

— Явился Мосолов!

— Начальство не опаздывает — задерживается!

— Здесь я, здесь! — испуганно отозвался Мосолов; согнувшись и вобрав голову в плечи, он проталкивался через строй.

— Ты где был? — набросился на него Хлудов.

— Отошел на минутку я, товарищ младший лейтенант, — плаксиво оправдывался Мосолов, застегивая полушубок, — живот схватило, хоть на крик кричи...

К Шпагину подбежал Корушкин — связной из батальона — и, шумно глотая воздух, передал, что комбат вызывает командиров рот.

— С мест не сходить! — приказал Шпагин и направился к штабу батальона. Позади он услышал чей-то восторженный молодой голос:

— Ну, ребята, дождались — начинается настоящее дело!..

Около штабной землянки командиры рот и несколько незнакомых Шпагину офицеров стояли вокруг комбата Арефьева, который что-то записывал на планшете, освещая его карманным фонарем.

Комроты-один, испуганно округлив глаза, докладывал, что никак не может разыскать сапера-проводника. Арефьев застучал карандашом по планшету и сердито зашипел на него:

— Ты что же это — наступление мне срываешь? Да ты понимаешь...

Арефьев не договорил, из темноты послышался чей-то громкий раздраженный голос:

Кто тут фонарь зажег, черт побери? Погасите сейчас же! — Арефьев поднял фонарь и осветил сердитое лицо начальника штаба полка. — Что вы тут совещаетесь до сих пор? Сейчас же отправляйте батальон! — скомандовал начштаба, недовольно щуря глаза от резкого света, тут же круто повернулся и скрылся в темноте.

В штабе раздался длинный, захлебывающийся телефонный звонок, из землянки выбежал адъютант.

— Товарищ капитан, командир полка требует доложить, когда выступаем!

— Докладывай — батальон уже выступил — в четыре двадцать! — угрюмо ответил Арефьев, с треском захлопнул планшет и громко щелкнул застежкой. — Ну, пошли! — обратился он к командирам рот.

Шпагин отдал команду и двинулся по просеке вслед за первой ротой, уже скрывшейся в темноте. Заскрипел снег под ногами солдат, затрещал кустарник под колесами орудий, заржала было лошадь, но тут же испуганно смолкла, остановленная ударом ездового в храп. Позади все тот же растерянный голос спрашивал:

— Товарищи, кто видел третью минометную роту?

Ему ответил кто-то сожалеющим тоном:

— Давно ушла твоя третья минометная — ищи ветра в поле!

Шпагин и Скиба шли впереди роты, изредка перебрасываясь короткими фразами. Шпагин по-прежнему был поглощен будничными заботами о предстоящем бое: он думал о патронах, которые старшина должен был доставить на исходные к шести часам; о проходах в минных полях; но о себе, о том, что может быть убит, не думал.

Он побывал уже не в одном бою, но даже в самых тяжелых обстоятельствах, когда, казалось, не было никакой надежды на спасение и он оставался в живых только благодаря случайности — как, впрочем, случайно и многое, происходящее в бою, — даже в эти критические минуты где-то в подсознании в нем всегда жила твердая, неистребимая вера в то, что он не может погибнуть. Это была воля к жизни, не покидающая человека до его последнего вздоха, но Шпагин думал, что только он испытывает это чувство, и находил ему логическое объяснение в том, что слишком бессмысленной была бы его смерть, когда он жил так мало и так мало успел сделать. И эта смешная и наивная уверенность в своей судьбе давала ему в бою смелость и самообладание, непонятные многим.