Живых гитлеровцев на батарее не осталось. Аспанов стрелял из автомата по убегавшим, Липатов, сидя на дне окопа, возился у немецкого ручного пулемета.

— Ложись, стреляют, — дернул его за полушубок Липатов.

Подовинников прислушался: вжик-вжик-вжик — часто взвизгивали пули, впиваясь в мерзлую землю.

Стреляли немцы, бежавшие на выручку батарее из деревни. Их было больше десятка, и передние уже совсем приблизились.

— Ну, что ты там? — бросился Подовинников к Липатову.

— Сейчас, лента заела!.. — выругался Липатов.

Лицо его было перекошено от усилия, с каким он вытаскивал ленту. Налаженный пулемет рванулся и задергался у него в руках, он длинной очередью хлестнул по фашистам, те сразу залегли и уже ползком стали подбираться к батарее.

Победный, раскатистый стук пулемета совсем успокоил Подовинникова, он подавал ленту в пулемет и кричал весело и зло:

— Давай, давай, Володя! Круши их!.. Что, не нравится? А вот еще раз! Вот еще разок!

Подовинников оглянулся: по всему просторному снежному полю от леса к Вязникам редкой неровной цепью бежали наши солдаты. Теперь-то, конечно, немцы уж не смогут остановить наших, Вязники будут взяты, и в этом немалая его, Подовинникова, заслуга. Оттого, что второй взвод выполнил свою задачу, он почувствовал радость и гордость.

— Держись, ребята! Наши близко!

Немцы тоже видели приближавшихся солдат, среди них произошло замешательство: одни остановились, другие стали отползать назад, но несколько человек, подгоняемые офицером, широким полукольцом охватывали батарею, торопясь разделаться с тремя смельчаками. Слышны были их крики: «Рус, сдавайсь! Иван, плен!»

— Вот тебе плен! — проговорил сквозь зубы Подовинников, выпрямился в окопе и метнул гранату. Она упала в самую гущу немцев и в ту же секунду взорвалась. Послышались крики и стоны.

Подовинникову казалось, что прошло уже много времени с тех пор, как он, обернувшись, видел наших солдат, бегущих к батарее, и что они давно должны быть тут. И он снова поднялся в окопе — большой, широкоплечий, в изорванном маскхалате, с непокрытой русой головой и горящими глазами. Ему потребовалось не больше секунды, чтобы обозреть поле — наши были уже в сотне метров, он даже узнал бегущего впереди Шпагина — но эта секунда решила все. Немецкий офицер приподнялся и, сильно замахнувшись, бросил в него гранату. Граната взорвалась в двух шагах от окопа. Подовинников безотчетно взмахнул руками, чтобы прикрыть глаза, но тут же упал на спину, отброшенный страшным ударом в грудь.

«Что это? — успел он подумать. — Наверно, я ранен...» но боли он не чувствовал, напротив, ему стало удивительно легко, скованность в теле исчезла, он вздохнул глубоко и свободно, словно грудь его распахнулась настежь. Открыв залепленные землей глаза, он увидел склонившееся над ним на фоне синего в кружащихся огненных звездах неба растерянное лицо Аспанова и понял, что Аспанов растерян потому, что с ним, Подовинниковым, случилось что-то очень плохое.

Поняв это, он не испугался, а стал торопливо припоминать, что ему надо сейчас сделать: он вспомнил о неотосланном письме к жене, лежавшем в планшете, о рекомендации, которую вчера обещал написать Ромадину, вспомнил, кок страстно мечтал увидеть после войны своих детей, — и ему стало нестерпимо жаль, что он не сможет уже все это сделать...

Сабир, партбилет... в телогрейке, — еле слышно прошептал Подовинников. Он хотел еще сказать Аспанову и Липатову, чтобы они продержались еще немного, ведь наши уже совсем близко, но потерял сознание и умер.

Он был убит большим рваным осколком, попавшим ему в грудь. Той же гранатой был тяжело ранен в ногу Липатов.

Когда Шпагин подбежал к батарее, он увидел лежавшего на дне окопа Подовинникова и склонившегося над ним Аспанова. Липатов сидел за пулеметом, привалившись к стене окопа, лицо его было бескровно, губы сжаты.

— Петя! — крикнул Шпагин. — Что ты?

Он опустился на колени и расстегнул телогрейку на груди Подовинникова — рубашка была красной от крови. Шпагин приподнял тяжелую поникшую голову Подовинникова и стал осторожно вытирать платком капли крови, проступившие на лице убитого, посеченном множеством мелких осколков, но тут же подумал: «Зачем я это делаю? Ведь он же убит, мертв. Петя, родной, может, я не должен был тебя посылать...» — эта мысль жгла ему голову, ее надо было обдумать до конца, надо все обдумать, но времени нет — нужно спешить в Вязники. И Шпагин поднялся— медленно, тяжело, опираясь рукой о край окопа.

Солдаты второго взвода остановились около Подовинникова и молча глядели на своего мертвого командира. Шпагин подозвал к себе Ромадина, тот стоял без шапки, лицо его было растерянно, в остановившихся глазах блестели слезы.

— Вчера мы говорили с тобой об ответственности коммуниста, Ромадин. Придется тебе принять второй взвод. Справишься?

Ромадин слышал слова Шпагина, но они лишь постепенно доходили до его сознания — так был он подавлен смертью Подовинникова.

— Как товарищ Подовинников, не сумею, прямо скажу... А ваши приказания буду выполнять честно, сколько сил моих есть!

Прибежала Маша с двумя санитарами. Шпагин по ее глазам понял, что она уже все знает о Подовинникове. На листке из полевой книжки Шпагин набросал короткое донесение в батальон; упомянул, что группа Подовинникова захватила батарею тяжелых минометов и десять ящиков с боеприпасами. Передав донесение санитарам, Шпагин сильным ударом вогнал новый магазин в автомат и тяжелым, широким шагом, ссутулив спину и неподвижными суженными глазами глядя перед собой, пошел впереди роты.

Маша стала перевязывать Липатова. Он с выражением беспомощности и недоумения на красивом лице следил за ее руками. Ранение ошеломило его — он был молод, самоуверен, солдаты любили его за ухарскую смелость, в бою он был удачлив, и ему никогда не приходила в голову мысль, что он может быть ранен. Он попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, лицо его сморщилось в плаксивой гримасе:

— Некстати... зацепило меня... и в такой день!

Постнов, пожилой санитар с добрым плоским лицом, разрезал ватные шаровары, рана сильно кровоточила. Маша перетянула ногу повыше рапы, кровь утихла; потом она наложила повязку и прибинтовала ногу к двум дощечкам, оторванным от снарядного ящика. Маша наматывала на рану один слой бинта за другим, но кровь опять пропитывала бинт, стремительно расползаясь бурым пятном.

Маша поднесла ко рту закоченевшие руки, чтобы согреть их дыханием.

— У кого еще пакеты есть?

У меня в кармане возьмите, — сказал Липатов. — С сорок первого года ношу... уже хотел выбросить, а вот теперь пригодился...

Постнов достал аккуратно завернутый в истертую газету большой белоснежный платок, вышитый по углам мелкими голубыми незабудками.

— Поверх наложи, Маша. В подарке получил платок, чистый он...

Немцы стали обстреливать Вязники шрапнелью. Снаряды с треском лопались в воздухе красивыми белыми шарами, которые быстро таяли, и сверху с воем и пронзительным визгом сыпалась чугунная шрапнель.

— Идя, иди, Маша, — говорил Липатов, морщась от боли, — а то и тебя ранит из-за меня...

Маше хотелось лечь на землю, зажмуриться и закрыть уши, чтобы не слышать пронзительного, сводящего зубы оскоминой визга шрапнели, но она сдерживала себя и строго выговаривала Липатову:

— Молчи, Володя, не говори глупостей!

Она видела, что Липатову очень плохо, ей было жаль его, но она знала: солдаты не любят, когда их жалеют, замечают их страдания и слабости.

— Постнов, обязательно скажи старшине, — беспокоился Липатов, — обещался я ему новые валенки достать, а видишь ты, как получилось! А баян пускай в роте остается... Может, вернусь еще... А не вернусь, так память будет!

Второй санитар, Кузовлев, худой, молчаливый человек с узким строгим лицом, неодобрительно заметил:

— Нашел об чем говорить! Все резвишься!

Солдаты подняли Липатова на плащ-палатке, прикрепленной к двум жердям, и медленно пошли, осторожно обходя воронки и стараясь не потревожить раненого. Маша смотрела им вслед, сощурив глаза от ветра, сыпавшего в лицо снежной пылью. Немцы, наверное, заметили санитаров, бесстрашно идущих по полю сражения, и стали засыпать их шрапнелью. Но те продолжали идти неторопливо и мерно, и в этом шествии было потрясающее величие духа — люди, не думая о себе, о своей жизни, спасали товарища. И случилось так, что ни один осколок не задел их и они невредимыми дошли до опушки леса.