— Вас требует к себе комроты, товарищ лейтенант!

— Зачем, не знаешь?

— Насчет построения он что-то говорил с замполитом...

«Понятно... Наступление начинается», — подумал Подовинников, и от этой мысли весь внутренне подобрался. Он вспомнил о всех делах, которые надо было сделать накануне боя. Дела были важные и неотложные, а времени оставалось мало: он почувствовал вдруг, как бег времени убыстрился и оно неудержимо понеслось вперед. Он с решительным видом встал и серыми, сразу посуровевшими главами оглядел солдат, молча стоявших вокруг него:

— Я пошел, Ромадин, а ты займись еще со своей группой!

Солдаты иронически и насмешливо оглядывали Балуева, своего бывшего товарища по оружию.

Лицо его, лоснящееся от пота, и телогрейка были перепачканы сажей от беспрерывной возни у костра. На шее болтался шарф линялого красного цвета. Балуеву казалось, что этот шарф выгодно отличает его от других солдат, и он никогда не расставался с ним.

— Как, Василий Иванович, живешь-можешь?

— Ты что это весь в саже вымазан? В трубочисты, что ли, записался?

— Как успехи на кулинарном фронте?

— Живем помаленьку! Воевать так воевать — пиши в обоз! — осклабился Балуев, обнажая большие крепкие зубы, и стал угощать солдат папиросами.

— Ишь ты, разбогател — папироски душистые покуриваешь! — съязвил Ромадин.

— Махорка солдатская ему горло дерет! — поддержал его Береснёв.

— Бросьте, ребята, — обиделся Балуев, — вот с места не сойти — лейтенант Подовинников пачку дал — он ведь не курит! Ну, ладно, побегу, заболтался я с вами...

Тут Ромадин увидел старшину роты Болдырева, который переходил от одной группы солдат к другой. Ромадин поспешно встал, швырнул недокуренную папиросу и негромко скомандовал:

— Закругляйся, кончай курить! Становись!

Солдаты стали торопливо выстраиваться, но Болдырев уже заметил сидевших вокруг костра солдат и, подойдя к ним, строго сказал:

— Почему сидите? Чем надо заниматься по расписанию — анекдотами или боевой подготовкой?

У Болдырева сухое, гладко выбритое лицо, и видно, как под тонкой кожей подрагивают мускулы; серые неподвижные глаза смотрят в упор, с беспощадной строгостью. Одет Болдырев с иголочки, с редким на фронте щегольством — это придает ему подчеркнуто молодецкий, бравый вид. На нем ватник, туго перетянутый новеньким поясным ремнем с портупеей, черные чесаные валенки, голенища валенок дважды подвернуты вниз и обнажают туго обтянутые синими бриджами крепкие икры; на голове, на самом затылке, чудом держится ушанка с плотно прилаженными наушниками и плоским верхом, похожая на кубанку; из-под шапки низко спущен на лоб кудрявый светлый чуб; на правом боку у него деревянная кобура с громадным пистолетом какой-то иностранной марки, на левом — немецкий штык в чехле; для чего ему надобен штык, трудно сказать: пользуется им Болдырев разве что для нарезки сала и хлеба солдатам.

Болдырев недавно назначен старшиною, до этого он был помкомвзводом у Подовинникова. Но, переменив службу, он никак не может отделаться от привычек боевого сержанта и при выдаче продуктов чувствует себя, как в рукопашной схватке. Службу он знает до тонкости, порядок в роте держит твердый, и солдаты считаются с ним не меньше, чем с командиром роты. Правда, на новой должности Болдырев приобрел и новые привычки: необычайную внимательность к своей внешности и строгую, доходящую до педантизма, требовательность к солдатам.

Болдырев не стал слушать объяснений Ромадина и сразу же принялся за осмотр оружия. Он придирчиво щелкал затворами, проверял стволы на свет и нещадно ругал тех, у кого находил грязь или ржавчину.

У Матвеичева затвор автомата плохо выбрасывал гильзу, и Болдырев уничтожающе процедил сквозь зубы:

— Ты что — собираешься стрелять из своего автомата или же орудовать им вместо палки? Давай сюда отвертку!

По своей профессии слесаря Болдырев хорошо разбирался в механизмах и, повозившись несколько минут, вернул автомат Матвеичеву.

— Пружина ослабла! Теперь все в порядке — и смотри мне — чтобы, как часы, работал затвор! Такое замечательное оружие — и до чего довел!

Покончив с оружием, Болдырев принялся осматривать одежду солдат. Его внимание привлекли валенки Липатова:

— Что за валенки на тебе? Ты же новые получил!

Липатов стоял навытяжку, опустив руки по швам; и робко оправдывался:

— Вы мне подшитые дали, товарищ старшина...

— Врешь, я помню, кому подшитые давал! — закричал Болдырев. — Да и все равно — должны быть армейского образца, целые, а это что за рванина?

— Поменялся я тут с одним, выпили пол-литра вдвоем... Да ты брось, не кричи, жив буду — новые достану, а убьют — и этих не надо будет...

Тебе не надо, а мне надо! Умник какой нашелся— казенное имущество разбазаривать! А тут отвечай за всех! Там как хочешь — живи или умирай — дело твое, а мне чтобы завтра новые валенки были — за тобою новые числятся! Придешь, доложишь!

Закончив осмотр, Болдырев сказал серьезно и торжественно:

— Всем приготовиться к общему построению. В шестнадцать часов собраться к ротной землянке с оружием, в полном боевом. Кому надо побриться, подворотнички пришить — чтобы все было в порядке!

Поучения Болдырева задели самолюбие Ромадина: в качестве помковзвода он отвечал за порядок во взводе.

— Ясно, товарищ старшина! — нетерпеливо перебил он его и вызывающе оглядел солдат: — Второму взводу много говорить не надо!

Солдаты вытянулись под взглядом Ромадина. В этом обнаружился тот «местный» солдатский патриотизм, который проявляется во всем: каждый солдат считает свою роту, свой взвод, свое отделение лучшими во всей армии, а своих командиров — самыми храбрыми и умными.

— А вещмешки, противогазы брать? — спросил Матвеичев, опасливо поглядев на Болдырева узкими глазами.

— Сказано — в полном боевом, все забирать! — резко ответил Болдырев, рассерженный недогадливостью Матвеичева. — Помкомвзводам после построения получить патроны и раздать, чтобы у каждого был полный боекомплект!

Затем, помолчав, добавил:

— В бою патронов не жалейте — боеприпасов хватит. Такой огонек дайте, чтобы фашистам жарко стало! — Но тут же спохватился: «Им скажи только — начнут палить зря, патронов не напасешься!» — Но и попусту, в белый свет, пулять нечего, патрон — государственное имущество, денег стоит!..

Болдырев пошарил в кармане, но, не обнаружив табаку, попросил у солдат закурить. Хотя он только что строго отчитал едва ли не каждого, к нему со всех сторон потянулись пестрые ситцевые кисеты с табаком, самодельные портсигары из алюминия и целлулоида — изделия солдатского ремесла — и просто жестяные банки; каждый расхваливал аромат и крепость своего табака. Федя Квашнин достал из костра тлеющий уголек и поднес его Болдыреву, перекатывая на руках.

— Брось, руки сожжешь! — крикнул ему Болдырев.

— Ничего им не сделается! — и Федя широко развернул темную узловатую ладонь труженика с толстой, твердой кожей, покрытой мозолями и ссадинами.

— Крокодилова кожа! — засмеялся Береснёв.

Болдырев, с наслаждением затянувшись злым махорочным дымом, сразу смягчился. «Хорошие ребята в роте, а смотреть все же надо за ними, — думает он, — отпустишь, дашь послабление, — так и пойдут беспорядки...» — Распрощавшись с солдатами, он не спеша направляется в третий взвод.

Солдаты разобрали лыжи, составленные пирамидой под сосною, и разошлись по землянкам. У костра осталось несколько человек, чтобы засветло почистить оружие. Они сидели кружком, изредка перебрасываясь словами. Каждый занят своим делом, а еще больше — своими мыслями.

Это были мысли о завтрашнем сражении, о себе, о своем месте в страшно сложной и удивительно многообразной жизни, обо всем, что связывает человека с этой жизнью: о семье и близких, о Родине и ее врагах, о своем долге. Обо всем этом хотелось подумать спокойно, чтобы идти в бой с ясной и твердой душой.

Федя Квашнин, в полушубке нараспашку, в шапке, сдвинутой с широкого лба, закусив в увлечении губу, с выражением деловитой озабоченности чистит ствол ручного пулемета.