И мне в голову пришла простая мысль — с Дудко и Горбуновым поехать на места боев, и даже в Польшу. И все выяснить там. Начальник политуправления погранвойск СССР понял меня с полуслова: «Пожалуйста! Представим полную возможность и создадим все условия». Так в октябре 1963 года мы взяли курс на Брест.
4
Павел Калистратович должен был присоединиться к нам на месте. В купе скорого поезда мы ехали вдвоем с Горбуновым. Он забрался на свою полку и заснул крепким сном, а я долго лежал с открытыми глазами и думал.
В каком жанре мне писать повесть? И с чего начать? С каких строк? Единственно, в чем я непоколебим, — документальность книги.
«Мне кажется, — вспоминаются слова Льва Толстого, — что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марью Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное и интересное, что им случилось наблюдать в жизни».
Засыпая под стук колес, я тешил себя тайной надеждой: а что если завтра Горбунов и Дудко узнают друг друга! И я посвящу встрече целую главу. И все встанет на свое место.
Но ничего подобного не случилось. В крепости, где мы должны были встретиться с Дудко, было пустынно и неуютно. Дул резкий ветер, хлестал мелкий противный дождь. Желтые листья устилали дорожки и плац, плыли по черной воде Муховца. Мы быстро прошли в музей и тут в вестибюле увидели Павла Калистратовича. Увидел я, а Горбунов прошел мимо, они не узнали друг друга. Они просто никогда не встречались и никогда не слышали друг о друге. (Пройдет некоторое время и выяснится, как оба они ошиблись).
Научные работники музея нас ждали. Нас усадили. Нас приготовились слушать. Еще бы! Искра, зажженная в этих стенах, разгорелась в целый костер. И что может быть ценнее для музея, чем два живых «экспоната» (да простят меня Дудко и Горбунов за это сравнение!).
Татьяна Михайловна Ходцева, ведающая в музее пограничным разделом, слушала нас внимательно, безмолвно, изредка кивая своей красивой головой, и это вынуждало нас все говорить и говорить. Было видно, что она может вытянуть из тебя все, что нужно для музея, и даже больше. Она так и сказала: «Я ведь жадная». Очевидно, это — свойство всех музейных научных работников, хотя в данном случае оно почему-то приберегалось до нашего приезда и сейчас проявилось во всей своей поразительной активности. В общем, не успел я оглянуться, как воспоминания Горбунова, написанные для меня и прихваченные мною в Брест, оказались в ее руках. А что касается нашей поездки на границу, то Татьяна Михайловна, разумеется, будет сопровождать нас: ведь это ее обязанность…
Сначала мы приехали в Волчин. Машина остановилась около бывшего здания штаба комендатуры — теперь здесь туберкулезная больница. Все надворные постройки сгорели от немецких снарядов. Горбунов ходил и показывал: вот здесь стояла конюшня, здесь — столовая, склад.
Потом мы ехали по проселочной дороге, густо обсаженной ветлами, и Горбунов показывал, где они отступали и где у них был последний бой. Мы подъезжали к его бывшим «владениям».
Новоселки привольно раскинулись на холмистой возвышенности. За неширокой полосой молодого сосняка и песчаных дюн — уже Буг, по нему проходит граница. В центре деревни, отгороженная лишь жиденьким забором из колючей проволоки, и стояла пограничная застава. Мы подъехали к ней.
Представляете, какое волнение охватило Горбунова, впервые вернувшегося сюда через двадцать два года! Он вышел из машины и быстро, не ожидая нас, зашагал к зданию родной заставы, сохранившемуся до наших дней. Вот булыжная дорожка, выложенная его бойцами; вот деревянное крыльцо — на нем он любил посидеть в свободные минуты; вот канцелярия, где он отдавал свой последний приказ об охране и обороне границы…
Сейчас в канцелярии мастерская трудового обучения местной школы. Токарные и столярные станки, запах свежей сосновой стружки. И конечно, восторженные глаза мальчишек и девчонок, учеников школы, обступивших бывшего начальника героической заставы.
Слух о его приезде стремительно облетел Новоселки и ближайшие деревни. Приходили люди, которые хорошо помнили его и тот первый бой на границе. И по радостным слезам на глазах, уважительному обращению, наконец, по обилию подарков, которые приносили Василию Николаевичу, было видно, что он оставил по себе добрую память.
От приглашений в гости не было отбоя. Куда идти? Конечно, в дом, где жил до войны, к Паневским.
Чистая, аккуратно прибранная хата. Темные сени, кухня, две комнаты. В одной из них, угловой, самой светлой, жили Горбуновы. Сейчас в ней квартирует учительница. На столе стопки тетрадей, книги. Чисто, уютно.
Василий Николаевич, все осмотрев, сел к столу. С хозяйкой Марией Иосифовной он поздоровался совсем просто, так, словно расстался с ней неделю назад. А Мария Иосифовна и не знает, чем бы еще попотчевать дорогого гостя… Она такая же чистенькая и аккуратная, как все в этом доме. Но в черных глазах — давнишняя затаенная печаль. Видимо, несладкой была жизнь.
За три недели до войны у нее родилась дочка. Девочку прохватило сквозняком, она заболела и в субботу 21 июня умерла. От горя Мария Иосифовна слегла. Тихо входили соседи, сидели у гробика. Мария Ивановна Горбунова, принесла полевые цветы. Оглушенная несчастьем, больная, Мария Иосифовна забылась на полчаса тяжелым сном, а когда проснулась, над деревней гремела и полыхала война. «Если будете живы, похороните девочку», — сказала она домашним. Подождали до полудня. Все кругом гремело и сотрясалось. Прячась от пуль и осколков за домами, муж отнес гробик на сельское кладбище и закопал его там. Но не глубоко, еле присыпал землей. Вечером, когда немного поутихло, уже вдвоем они выкопали гробик и все сделали, как нужно.
А днем немцы ворвались в село, и дверь их дома грубо распахнул чужеземный солдат. Он стоял на пороге, потный, с засученными рукавами, в рогатой каске, и озирал кухню, выставив вперед автомат. Мария Иосифовна, беспомощная, лежала на деревянной скамье. Немец увидел на вешалке военный плащ Горбунова, спросил:
— Чей есть плащ?
Марии Иосифовне было все равно, убьют ее или нет, и она ответила, что у них жил начальник заставы — вон в той комнате — и что плащ его.
Немец, с опаской толкнув дверь автоматом, шагнул в комнату, осмотрелся и принялся шарить в тумбочке, в шкафу, под кроватью. Сожрал пачку печенья. Сунул в карман туалетный обмылок. Попробовал настроить приемник, но у него ничего не получилось. Потом попросил у Марии Иосифовны спичек. Она пошарила рукой на печном шестке, дала. Немец посмотрел на нее, поморщился и ушел. И только тут она поняла: ведь он мог ее пристрелить…
На другой день снова пришли немцы. Теперь это были обер-лейтенант Фук и ефрейтор. Оба служили на германской «вахе» — пограничной заставе, стоявшей по ту сторону Буга, напротив Новоселок, в Бубеле Луковиском. Этого толстого лысого обер-лейтенанта Фука знали все в окрестных селах. Со своей «вахой» он так и проторчал в Бубеле всю войну, совершая набеги на беззащитные крестьянские подворья: заберет что-нибудь и утащит к себе за Буг.
Он и ефрейтор вошли в комнату Горбуновых. Перебрали, перетряхнули все их вещи, откладывая, что получше, направо, что похуже, налево. На них было смешно и противно смотреть. Китель и военные брюки Горбунова обер-лейтенант Фук швырнул племяннику Паневских, отчаянному парнишке, Иванку, который всю оккупацию так и проходил в дорогом его сердцу обмундировании. Потом обер-лейтенант Фук навьючил на ефрейтора отобранные вещи, запер дверь Горбуновых на ключ, ключ положил в карман и отбыл на свою «ваху».
Они еще несколько раз наведывались к Паневским, отпирали комнату и хозяйничали там, пока уже нечего было взять.
…Утром вся наша экспедиция отправилась на границу. В молодом сосновом лесу было удивительно тихо. Толстый слой хвои устилал тропу. Бесшумно перепархивали синицы, раскачивались на ветках серые белочки. Было так покойно вокруг, что просто не верилось, что когда-то вот с этого тихого берега начиналась самая чудовищная из войн.
