— Ну, о чем задумался, Пушкарь? — нарушил молчание Клевакин.

— Так, ни о чей…

— Не криви душой, богородица. Все о своей Марфутке?

— О какой Марфутке?

И зачем он только ввязался в разговор! Сейчас начнется…

— Эх, Пушкарь, Пушкарь! Темный ты человек. Ты, случайно, не из суздальских богомазов?

Опять за свое!

— Я в огородной бригаде работал. На агронома учиться буду.

— Ну, давай, давай… — давясь от смеха, продолжал Клевакин. — Повышай свой уровень, может, человеком станешь.

Пушкарь промолчал.

До конца службы оставался ровно час. Как хорошо, что можно спуститься с вышки!

— Ну, я пошел, а то меня ждут.

— Беги, беги…

Пушкарь спустился на землю и зашагал к заставе. И сразу почувствовал, как ему хорошо и покойно, будто вырвался из дымной жаркой бани. А ну его к бесу, этого Клевакина! Пушкарь приостановился, огляделся вокруг, глубоко и свободно вздохнул и улыбнулся окружающему миру. И розовому закату, и звону цикад, и вон тому, как одуванчик, облаку.

Проходя мимо чинары, он вдруг подумал: а что, если сорвать листочек и послать Катюше на память? Не Марфутке какой-то, а доброй милой Катюше, дочке суздальского краеведа, которая шлет ему письма каждые десять дней. А потом она получит «Огонек» с его портретом. Вот будет радость-то!

Стоит свернуть с тропы, пройти шагов тридцать к чинаре и протянуть руку вон к той нижней ветке. Пушкарь сворачивает с тропы, проходит по открытому, ничем не заросшему пространству, потом вступает во влажные от вечерней росы травы и подходит к чинаре. Прохладный сумрак скопился под ее густой сенью. Журчит ручеек за полосатым столбом. Уже не наш, чужой. Ничья нога не может переступить этот ручей. Ничья рука не срывала листья с чинары.

Пушкарь нагибает ближнюю ветку, срывает липкий влажный листок и прежним путем выбирается на тропу, сквозь высокие мокрые травы, по открытому пустому пространству. Не подозревая, что с вышки за ним наблюдает Клевакин.

А Клевакин сначала удивился и насторожился немного, но потом решил, что Пушкарь свернул с тропы по своей нужде. Приспичило святой богородице. Так, так.

В душе у него все кипело. Он был зол на капитана, который предал его, зол на фотокорреспондента «Огонька», зол на этого Пушкаря с его невозмутимой богатырской спиной. Зол и оскорблен до глубины души.

Нет, это черт знает что! Ему предпочли какого-то Пушкаря, огородника и недотепу, который не отличит след человека от следа медведя и не определит расстояние вон до того дерева по деленьям бинокля. Клевакин рывком развернул трубу к дереву. В окулярах промелькнула сплошная зеленая полоса, как это бывает в кино. Потом развернул в обратную сторону — и снова зеленая полоса.

Сгущались сумерки. Оглушительно звенели цикады. Внизу по тропе неслышно прошел наряд. Клевакин еле различил, что это были сержант Удалов и рядовой Пахомов. Минут через десять можно спускаться с вышки.

Но в это время позвонили с восьмой розетки. Сердитым голосом сержант Удалов спрашивал, не видел ли Клевакин, куда прошел нарушитель границы?

— Какой еще такой нарушитель? — зло переспросил Клевакин.

— Следы на контрольной полосе… Не видел?

— Никого я не видел. Брось хохмить!

Удалов прикрикнул:

— Разговорчики!.. А ну, бегом к нам!

Он был старшим по званию и мог приказывать. В трубке замолкло, потом настойчиво и тревожно за пищало снова. Удалов звонил на заставу. Сейчас там объявят тревогу.

Клевакин рывком зачехлил стереотрубу, запихнул в сумку журнал наблюдений и кинулся к люку. Перехватывая перила руками, перескакивая через три ступеньки, он прогрохотал по лестнице и спрыгнул на землю.

Тревога застала нас за приятным занятием: мы смотрели кинокомедию «Русский сувенир». Кино крутили прямо в казарме, там, где мы спим. Это всегда давало нам много удобств. Можно лежать на своей койке и смотреть картину. Можно тихо уснуть, если будет неинтересно. Можно не смотреть на экран, а, укрывшись с головой, слушать одни звуки. На сей раз мы дружно засыпали — то ли от самой картины, то ли от того, что предыдущей ночью нас измотала тревога. И вот распахнулась дверь:

— Застава, в ружье!

Взвизгнув, оборвалась музыка в динамике. Умолкло стрекотание киноаппарата. Дежурный, видимо, не надеясь, что его услышали, повторил команду, срывая голос:

— В ружье!!!

Непосвященному трудно понять, что значит на заставе команда «В ружье». Да еще на такой заставе, как наша. Черт его знает, что случилось… Может, следы на границе. Может, наряд обстреляли. А может, еще что… Всякое жди.

Брюки — раз, гимнастерку — два, портянки — три, ну, а сапоги натянуть — дело одной секунды. Все на тумбочке уложено в привычном порядке. Ремень в самом низу, его — в руки, и бегом к пирамиде с оружием. Застегнуть пряжку, пуговицы — это потом, на бегу. Главное — схватить оружие и подсумки с патронами.

— Быстрей, быстрей! — покрикивал капитан Баринов, пропуская нас мимо себя. — Фонари не забудьте, телефонные трубки.

И по тому, каким бледным и серьезным было его лицо, мы поняли, что тревога настоящая: солдаты всегда догадываются, какая бывает тревога, учебная или боевая.

Но даже во время боевой тревоги командир не становится в картинную позу, не отдает громкие команды и не подкрепляет их энергичными жестами. Тем более не любит этого наш капитан.

— Давай! — только и сказал он лейтенанту Симакову, старшему тревожной группы.

Все было понятно. Симаков и солдаты выскочили во двор. Там к ним присоединился инструктор розыскной собаки, и все исчезли во тьме.

А мы выстроились в коридоре. Кое-кто еще застегивал пуговицы, кое-кто обменивался фуражками. Тревожные, посуровевшие лица были обращены к Баринову.

Негромко, в двух словах он объяснил, что в районе восьмой розетки обнаружен след человека, и потом так же негромко стал выкликать по бумажке наши фамилии.

— Зеленюк, Петров, Кондратенко, Зазубрин, Мазунов — закрыть границу. Старший — сержант Зеленюк. Действуйте!..

И названные вышли из строя и выбежали во двор. Они на бегу зарядили оружие, на бегу получили от сержанта необходимые указания. Они побежали по той тропе, которая идет вдоль самой границы. Им предстояло закрыть ее, и они очень спешили, иначе враг, почуяв погоню, мог уйти за кордон.

Легко сказать: «Они очень спешили». А если на тропе ни зги не видно? Если под ноги бросаются скользкие камни и за одежду цепляются колючие кусты? Если тропа все время поднимается в гору и этой горе нет конца? А все это было и вчерашней ночью, и позавчерашней, пять раз в неделю!

Между тем капитан разослал на границу, в тыл и на фланги все группы и, оставив себе резерв, стал ждать сообщений от Симакова. Пройдитесь по казарме, где только что показывали кинокартину. Аппарат стоит покинутый и молчаливый. Все койки пусты, одеяла скомканы, подушки смяты, некоторые валяются на полу. У одной койки лежит портянка. Это Вася Брякин не успел навернуть ее на ногу. Бывает и так… На заставе тревога.

Мы — солдаты резерва — ждем в дежурной комнате. Сидим на полу, на подоконнике, покуриваем, молчим. Нам не до шуток. Что там, у восьмой розетки? Дежурный стоит у телефона, связывающего заставу с комендатурой. Он уже сообщил в комендатуру о тревоге и теперь отвечает на каждый звонок. Капитан Баринов сидит у телефона сигнальной линии, держит связь с границей, тылом и флангами. Внешне он очень спокоен. Под руку попался журнал «Техника молодежи», и капитан его перелистывает. Но мы знаем, что он не видит ни одной буквы.

Через десять минут — долгожданный звонок.

— Ну, как там? — негромко спрашивает Баринов в трубку. — Приступили к осмотру контрольной полосы и забора? Ну, давайте.

И снова ожидание. Громко тикают большие стенные часы с маятником. Тик-так… Тик-так… Капитан сидит, обхватив голову руками. О чем он думает?

Светлый кружок маятника качается страшно медленно, каждая минута тянется долго. Вот капитан порывисто берет трубку и сам вызывает восьмую розетку: