— Если бы этот тип выжил, всё могло бы окончиться злосчастным мезальянсом.

— А! — Регент перевёл дух и двинулся дальше. — Я придерживаюсь того же мнения. Но мне хотелось бы, чтобы её горе не было столь острым.

— Мадемуазель де Керкадью молода. В таком возрасте горе быстро забывается.

— Мы обязаны приложить все силы, чтобы утешить бедное дитя, д'Антраг.

— Что ж, вы правы, монсеньор. В каком-то смысле можно сказать, что это наш долг.

— Долг, д'Антраг. Долг. Именно так. В конце концов Моро погиб у меня на службе. Да, да, долг, и никак иначе.

Милосердная версия Ланжеака о быстрой гибели Андре-Луи на улице Шарло, версия, которую предложил сострадательный д'Антраг в надежде, что она окажется истиной, ничего общего с истиной не имела.

Андре-Луи пришёл в сознание задолго до того, как его притащили в штаб-квартиру секции. Более того, большую часть пути туда он проделал на собственных ногах. Когда сознание его прояснилось и помимо чисто физиологических ощущений появилась способность рассуждать здраво, молодой человек тоже пришёл к выводу, который впоследствии высказал господин де Ланжеак: лучше бы с ним покончили во время потасовки. В этом случае неприятный процесс расставания с жизнью уже полностью завершился бы; тогда как теперь его ожидают все прелести крёстного пути на Площадь Революции. На этот счёт у Андре-Луи не было и тени сомнения. Как бы далеко ни распространялось влияние де Баца, барон не мог сотворить чуда и добиться освобождения человека, пойманного с поличным на таком преступлении.

Когда они добрались до штаб-квартиры секции, полночь давно уже миновала. В этот час там не было ни одного представителя власти, уполномоченного проводить допрос. Но Симон, ничуть не смущённый этим обстоятельством, открыл регистрационный журнал, напустил на себя надменный вид и официальным тоном потребовал, чтобы Андре-Луи сообщил ему имя, возраст и род занятий. Андре-Луи удовлетворил любопытство ретивого чиновника, но на остальные вопросы отвечать отказался.

— Может быть, вы и полицейский агент, но определённо не судья. У вас нет права меня допрашивать. Стало быть, я не буду вам отвечать.

Его избавили от пистолетов, денег, часов и документов и швырнули в тёмную комнатушку в подвале, где фактически не было окон. Трёхногий табурет и груда грязной соломы составляли всю обстановку этой убогой конуры. Здесь Андре-Луи и оставили до утра, предоставив ему размышлять о внезапном и малоприятном конце его деятельности на службе монархии.

В восемь часов его вывели из камеры и, оставив без внимания его требование принести пищу, увели под конвоем в составе шести национальных гвардейцев. Гражданин Симон возглавлял шествие.

Они перешли Луврский Мост и направились во дворец Тюильри. Там, в просторном вестибюле, гражданину Симону сообщили, что Комитет Общественной Безопасности не будет заседать до полудня, поскольку его члены заняты в Конвенте. Но, если дело не терпит отлагательства, ему следует обратиться к председателю Комитета, который в настоящий момент находится у себя в кабинете. Симон, которого с каждым часом всё больше распирало от сознания собственной значительности, громогласно заявил, что речь идёт о деле величайшей национальной важности. Секретарь повёл их небольшой отряд вверх по роскошной лестнице. Симон шагал рядом с секретарём, Андре-Луи с двумя охранниками по бокам — следом. Четырёх гвардейцев оставили внизу.

По широкой галерее они вышли в просторный зал с высокими потолками, позолоченной мебелью и обшитыми дамастом стенами, которые всё ещё хранили следы побоища, состоявшегося во дворце почти год назад.

Здесь секретарь покинул их и скрылся за высокой резной дверью. Он отправился доложить председателю о деле гражданина Симона.

Некоторое время посетителям пришлось ждать. Помрачневший полицейский агент начал ворчать. Меряя шагами натёртый до блеска пол, Симон, не обращаясь ни к кому конкретно, пожелал, чтобы ему объяснили, не вернулись ли они во времена Капетов, раз патриотов заставляют понапрасну торчать в приёмной, которую гражданин Симон охарактеризовал непечатными выражениями.

Двое охранников от души наслаждались этой колоритной обличительной речью. Андре-Луи никак не участвовал в общем веселье. Мысленно он был далеко, в Гамме, в гостинице «Медведь», рядом с Алиной. Как она воспримет весть о его конце? Сильно ли будет страдать? Вероятно, очень. Остаётся только молиться, чтобы её страдания длились не слишком долго. Пусть она поскорее смирится с мыслью о смерти наречённого, пусть на смену боли придёт тихая грусть. Позже к ней, наверное, снова придёт любовь. Она счастливо выйдет замуж, станет матерью… Тут Андре-Луи мысленно запнулся. Он знал, что должен желать Алине счастья, поскольку любит её. Но мысль о её счастье с другим обожгла ему душу. Он так привык считать Алину своей, что просто не мог смириться с воображаемым соперником, пусть даже тот появится после его смерти. Но что поделаешь? Надо встречать свою судьбу с большей покорностью.

Андре-Луи лихорадочно искал способ перекинуть мостик между собой и Алиной. Как можно связаться с ней, послать о себе весточку? Если бы он мог написать ей и вложить в это последнее письмо всю свою страсть, всё преклонение перед ней, которых так и не сумел выразить при жизни! Но как он перешлёт письмо из революционной тюрьмы аристократке в изгнании? Даже в этом маленьком утешении ему отказано. Он должен умереть, и наполовину не высказав ей своего обожания.

От этих мучительных раздумий Андре-Луи отвлекло появление секретаря.

Едва лишь открылась дверь, как брюзжание гражданина Симона немедленно прекратилось. Последние остатки своей гордой независимости этот поборник равенства растерял, когда предстал перед председателем ужасного комитета. С раболепной улыбкой и примерным терпением присмиревший полицейский агент ждал, когда священная особа соблаговолит оторваться от бумаги, по которой увлечённо водила пером.

Тишину кабинета нарушали только скрип пера, да тиканье позолоченных каминных часов на резной полочке. Наконец президент кончил писать и заговорил, но даже и тогда он не поднял головы, а по-прежнему сидел, склонившись над столом, закрытым длинным, до пола, бордовым саржевым полотном, и просматривал написанное.

— Что это ещё за история с попыткой устроить побег вдовы Капет из Тампля?

— С вашего позволения, гражданин председатель, — почтительно начал Симон свой рассказ, в котором отвёл себе исключительно благородную роль. Ложная скромность не помешала ему воздать должное собственной проницательности, отваге и горячему патриотизму. В тот момент, когда он расписывал, как, благодаря своей бдительности, пришёл к выводу о необходимости проверить Мишони, председатель холодно перебил его.

— Да, да. Обо всём этом мне уже доложили. Переходите к происшествию в Тампле.

Гражданин Симон, выведенный из равновесия столь грубым замечанием, остановившим поток его красноречия, запнулся и умолк, не в силах так сразу найти новую отправную точку для своего повествования. Гражданин председатель поднял наконец голову, и подозрение, которое возникло у Андре-Луи, когда он услышал этот характерный голос, подтвердилось. Он увидел узкое смуглое лицо и дерзкий нос Ле Шапелье. Но за те несколько месяцев, что прошли с момента их последней встречи с Андре-Луи, с этим лицом произошла странная перемена. Щёки Ле Шапелье запали, глаза ввалились, кожа приобрела землистый оттенок, между бровями пролегли глубокие морщины. Но больше всего поразил Андре-Луи его взгляд — взгляд загнанного животного.

Андре-Луи с сильно забившимся сердцем ожидал взрыва. Но ничего не произошло. Только на мгновение взлетели вверх тонкие брови, но на лицо председателя так быстро вернулось прежнее выражение, что Андре-Луи один и заметил какую-то перемену. Больше Ле Шапелье ничем не выдал своего знакомства с арестованным. Он неспешно поднёс к глазу монокль, внимательно оглядел присутствующих и снова заговорил невыразительным сухим голосом.