Граф выжидательно замолчал, следя за реакцией слушателей.

— Дефилируют не спеша… Англичане ни о чем не догадываются, караулы их ослаблены. И вот тут-то… Ага! Трах-бабах! Наша кавалерия разносит их позиции в клочья! В мелкие-мелкие клочья! В пух и прах!

Граф разошелся настолько, что, привстав со стула и отбросив салфетку, принялся разить тушу кабана бараньей косточкой.

— Англичане повержены! Они бегут! Ха-ха-ха!

Вовремя подошедший к столу забинтованный дворецкий едва успел спасти слетающую со стола тушу.

— И вот тут-то, — продолжал полковник, — вот тут-то мы и совершаем скрытый маневр. Хе-хе-хе! Враг спит, он ничего не подозревает! Тем временем мы уже у самой их фортификации… Ага! Спите-спите! А вот тут-то с криком «Смерть французам!» маршируют наши колонны!

— Вы не находите, — сказала баронесса-мать, — что эти фрикадельки несколько пересолены?

— Именно так, дражайшая баронесса, именно так. Ага! О чем бишь я? Ах да! — Так продолжу! Во всем, во всем, дражайшая баронесса, во всем виноваты жиды! Думаете, почему во Франции революция? Вы не знаете? Как так? Это же очевидно! Это же понятно и ежу! Букашке вот такой малой и то понятно! Робеспьер, говорите вы, Робеспьер! И что? — скажу я вам. Что?! Что Робеспьер?! Какой еще такой Робеспьер?! На самом деле, чтоб вы знали, — полковник понизил голос, — настоящая фамилия Робеспьера — Шпеерзон! Знавал я в Ганновере одного Шпеерзона, сапожника. Редкостный был прохвост… Рожей же походил вот на этого малого. — Двумя пальцами граф проворно ухватил за щеку подметальщика, который втихомолку лакомился креветками, и схватил с такой силой, что те посыпались у бедняги изо рта. — Точь-в-точь такой же, только тот поупитанней был… Ты чего, прохвост, раззявился? Рот закрой и пошел вон! Это я не вам, судари и сударыни!… Так вот! Заговор! Везде заговор! И еще раз заговор! Помяните мое слово: скоро и в Германии будет революция, и тогда…

— Вы не находите, — сказала баронесса-мать, — что сегодня прекрасная погода?

— Что вы? Что вы! И не смейте в этом сомневаться! Так что когда король Фридрих представил меня к ордену…

Граф не сумел закончить предложения, ибо жестоко поперхнулся бланманже и закашлялся. Пока дворецкий услужливо колотил графа кулаком по спине, инициативой разговора завладела баронесса-мать.

— Вы знаете, это просто как снег на голову! — говорила она, глядя полковнику прямо в монокль. — Откуда ни возьмись вдруг такое богатство. Мы — люди бедные и совсем не знаем, что нам с такими деньгами делать.

«О Господи, — подумал Кристоф, — что она такое несет! Да ведь такое состояние, как у нас, самому Ротшильду и не снилось! А она даже одеться со вкусом не может. Что это, скажите мне, за платье? Что это на нем за цветочки? Да и прическа тоже оставляет желать лучшего. Все-таки если человек вырос в бедности и не имеет никаких потребностей, то хоть ты его озолоти, хоть подари ему огромный дворец — он все равно найдет себе каморочку, желательно поменьше, и будет в ней ютиться, хотя в его распоряжении весь огромный, необъятный замок!»

— Вы совершенно правы, — блестя моноклем и приглаживая маленькие усики над серединой губы, отвечал граф. — Ведь еще Цицерон, помнится, говаривал: «Не в свою колесницу не садись!» Не сочтите, сударыня, за обиду.

— Просто папа очень долго служил в кавалерии, и его суждения всегда по-солдатски прямолинейны, — сказала Вероника.

Граф уставился на дочь деревянным взглядом. Рука его совершила жест, который можно было бы назвать незавершенным подзатыльником, но тотчас же вернулась на прежнюю диспозицию, основное преимущество которой заключалось в прикрытии потертостей сюртука.

— Прошу прощения, — сказал граф, — моя дочь — хотя и красива, но очень плохо воспитана.

— Папа имеет, в виду — воспитана не в казарме, — сказала молодая графиня.

— Господин граф! — поспешил Кристоф вмешаться в назревающее семейное словопрение. — Ваша дочь просто очаровательна.

Щеки Вероники едва заметно порозовели. А юный барон фон Гевиннер-Люхс ощутил на себе безукоризненно деревянный взгляд графа.

— Я согласен с вами, барон. Она действительно очаровательна. Но при этом совершенно невоздержанна на язык!

Помолчав некоторое время, он добавил деловым тоном:

— Приданого, к сожалению, за нею дать не могу. Все отдал со старшей дочерью.

Это утверждение заставило Веронику еще гуще покраснеть.

«Боже, сударыня, какой же солдафон ваш папаша!» — подумал Кристоф, а в следующее мгновение он понял, как надо поступить. Вероника давно уже ничего не ела, а лишь отирала изящные губы салфеткою. Кристоф и сам давно чувствовал в желудке своем сытую тяжесть.

— Господин граф не будет, надеюсь, возражать, если я покажу вашей дочери наш замок?

— Не буду! — буркнул граф. — Только много там не целуйтесь, а то знаю я вас…

— А вы, мадемуазель?…

— С удовольствием! — В ее взгляде, направленном на отца, читался вызов.

Последнее, что видел Кристоф, выходя из трапезной, было кислое выражение на лице Клары. Прямая, как жердь, если, конечно, бывают жерди с вытаращенными глазами, Клара держала в левой руке вилку, а в правой, как полагается, нож. Неожиданно Кристоф осознал, на кого похожа его сестра. «Рыба! — воскликнул он мысленно. — Как есть рыба! А как ей, наверное, скучно!… Ну ничего, ничего! Вот скоро выдадим тебя замуж…»

Вероника вышла, шелестя подолом голубого платья по навощенному паркету. Кристоф понял, что надо бы о чем-нибудь заговорить, но, как назло, в голову лезли одни глупости.

В молчании пересекли зеркальную залу. Ходить по ней Кристоф опасался, памятуя давний приступ тошноты, настигший его именно здесь. «Пожалуй, зря я ее сюда повел! — подумал он. — Как бы плохо барышне не стало!» Однако на милом лице юной графини не читалось ни следа дурноты. «Во дает!» — с завистью подумал Кристоф. Уже на выходе Вероника задержалась, чтобы осмотреть свою прическу.

Кристоф догадался, что нужно сказать.

— У вас очень красивая прическа, — сказал он.

— Спасибо! — холодно поблагодарила Вероника.

— Вы не находите, — продолжил разговор юный барон, — что ваш отец несколько прямолинеен?

— Что вы хотите сказать этим, господин барон? — Сотня зеркал заискрилась озорным взглядом Вероники.

— Что я имею в виду? Ну хотя бы вот эту фразу: «Много там не целуйтесь!» И, прошу вас, не надо называть меня «господин барон». Я еще не совсем привык к своему титулу, и он мне немного режет слух. Все равно как если бы вы называли меня «господин архиепископ». Зовите меня просто — Кристоф.

— Хорошо, Кристоф, — сказала Вероника. — А целоваться с вами я все равно не буду!

«Тысяча чертей! Да она еще прямолинейней папаши!»

— О Боже! Что это? — воскликнула Вероника на пороге залы кривых зеркал. Каблучки ее застучали по полу, переливающемуся вследствие оптического искажения подобно морской волне. Она захлопала в ладоши. — Какая прелесть!

«Ну и ну! — подумал Кристоф. — Я помню, какой я был, когда зашел туда в первый раз! Мне и сейчас-то не по себе!»

— Какая прелесть! — повторила Вероника.

— Видите ли, Вероника, покойный барон был философ. В этой зале он любил предаваться размышлениям о тщете всего земного. И частенько говаривал: «И почему это у меня не такая вот рожа?»

Смех Вероники хрустальным эхом переливался в кривизне зеркал.

— Господи! Кристоф! Вы дурачитесь, как ребенок! Сколько вам лет?

— Девятнадцать, — ответил Кристоф. — А насчет дурачеств, Вероника, я скажу вам следующее: я и должен дурачиться. Я ведь самодур. К тому же вчера я разогнал к чертям половину замковой прислуги.

Вероника уверенно расхаживала по зале, громко хохоча.

— Какая прелесть! — восклицала она. — Никогда не думала, что на свете бывает такое! Смотрите, смотрите, Кристоф, — это зеркало самое смешное. Вот… Посмотрите, это же в точности моя сестра…

Как из-за стекла аквариума выглядывает лупоглазая амфибия, так и из зеркала выглядывало толстое глупое лицо с мутными глазами.