Меня одолевали сомнения: я не был уверен, что правильно разгадал намерение немцев. Действительно ли они покидали село? Я продолжал поэтому внимательно следить за всем происходящим внизу. Вот от одного, еще не догоревшего дома возле церкви, возвышавшейся как раз посередине села, отделилась какая-то тень. Человек стремглав бросился бежать вверх по улице, по направлению к нашему лесу. «Беги, беги, браток, — мысленно подбадривал я его. — Здесь ты будешь в безопасности!» Но, очевидно, его, как и меня, обманула эта кажущаяся тишина. Неожиданно раздалась короткая пулеметная очередь, и беглец, словно споткнувшись о что-то, кувырком полетел на землю. «Выходит, немцы не ушли из села, — мелькнула мысль. — А может, они вовсе и не собирались из него уходить?» Да, так оно и было на самом деле. Через некоторое время я в этом убедился окончательно. С противоположного, нетронутого пожаром края села стали спускаться вереницы немцев и рассеиваться среди развалин. А затем по главной улице, прорезавшей село вдоль, проползло несколько пушек, подталкиваемых сзади солдатами. Все было ясно — немцы не только не покинули село, они здесь закреплялись. И часть села они спалили и жителей повыгнали из домов именно для того, чтобы обеспечить спокойствие и безопасность своему фронту.

Поэтому и получилось, что, когда наши, оповещенные Илиуцэ, форсированным маршем подошли к селу и попытались занять его с ходу, гитлеровцы открыли по ним ураганный огонь из винтовок и автоматов. Позиции немцев были хорошо укреплены и расположены дугой по дальнему краю села. И в ближней сожженной его части имелись у них многочисленные пулеметные гнезда и укрепления. Два тяжелых пулемета стучали так близко от опушки, что мне пришлось укрыться за дерево. Но таким образом немцы обнаружили все свои огневые точки.

Столкновение с немцами было столь же бурным, как и коротким: наши первыми прекратили огонь и укрылись в наспех вырытых окопах на окраине села. Внизу над селом и скрытыми во тьме окопами снова воцарилась тишина. Только время от времени сверкали среди развалин горящие угли, словно покинутые костры.

К полуночи вернулся Илигцэ, а с ним пришел и командир батальона, майор Диакону. Это был боевой командир, воин по призванию. Он, как говорится, держал батальон «в руках». Не терпел ни малейшего послабления воинской дисциплины, муштровал и наказывал без разбора каждого, кто ее нарушал. И все же люди уважали и даже любили его, а бойцы других подразделений завидовали нам. Так же неукоснительно требовал он и соблюдения правил ведения боя. Ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не прощал их нарушения. Отказывался начинать боевые действия, если они были плохо подготовлены и не обеспечены мощной огневой поддержкой, или если в их основе не лежал какой-нибудь тактический маневр, который был бы неожиданным для немцев.

«Господин капитан, — обрушивался он на какого-нибудь ротного командира. — Страна доверила тебе людей, живых людей. Ты не имеешь права гнать их в атаку, как стадо, чтобы они погибли зря, по-дурацки…» Никогда не оценивал он значения победы по числу убитых и раненых или по напряженности боя. «Война — это искусство, господа! — любил он говорить. — Мы должны бить немцев изящно, смелыми действиями, с наименьшими потерями и не растрачивая зря боеприпасов».

И действительно, почти все наши атаки развивались как по книге, с минимальными потерями. Диакону нещадно ругался с артиллеристами, минометчиками, заставлял их выдвигаться в первые линии, чтобы уберечь жизнь солдат. А уж старшины всех рот, те просто трепетали перед ним. И было из-за чего. Один раз — не знаю, что ему пришло в голову, — послал он меня ночью принести ему обед из четвертого взвода третьей роты, которая с трудом сдерживала немцев в какой-то ложбинке. Конечно, каптенармусы побоялись в тот вечер доставить в роту обед. Ну и скандал же учинил тогда Диакону! Он образовал из всех каптенармусов одно отделение и направил его в ту самую третью роту. Солдаты знали, что есть кто-то, кто печется об их судьбе, и платили за это своему суровому, но справедливому командиру, безграничным доверием.

— Ене, — выговаривал мне Диакону, лежа рядом со мной под деревом на опушке леса. — Следующий раз пяль глаза лучше!

Что мог я возразить ему? Что не заметил притаившихся в селе немцев? Ошибся, решив, что они покинул! его? Какой был в этом толк? Я покорно выслушал его упреки, огорченный, что невольно поставил батальон в затруднительное положение. К моему удивлению, Диакону не очень меня распекал. Он только спросил, засекли ли мы, по крайней мере, огневые точки противника. Когда же я указал ему их все, включая наименее приметные, мне даже показалось, что он обрадовался. Примерно час после этого он внимательно разглядывал лежащие перед ним кромку леса, долину, село и пространство по другую его сторону. Я не сомневался, что он обдумывал, как ему разделаться с немцами. Так оно и было на самом деле. Диакону вызвал к себе связного второй роты — он всегда таскал за собой всех связных — и приказал ему вызвать роту из лесу.

Затем он снова растянулся возле меня на опушке, молчаливый и задумчивый. До этой минуты мне ни разу не приходилось находиться в такой непосредственной близости от командира, и я с интересом наблюдал за его поведением, за каждым его движением.

Отправив связного, Диакону вызвал моих напарников, Илиуцэ и Ефтене, и мы вчетвером улеглись рядышком на животе, опираясь на локти.

— Велико ли село? — стал выспрашивать нас командир.

— Село большое, господин майор, — доложил я. — Несколько сот дворов.

— Значит, немцы забрали около пятисот человек? — заметил он задумчиво.

— Так точно, господин майор, не меньше, — подтвердил Ефтене. — Всех угнали — женщин, детей…

— А не слышали ли вы стрельбы после того, как их увели?

— Нет, — подскочил я. — Стреляли только в этой нижней части села… И не так, чтобы походило на бойню…

Некоторое время мы лежали молча. Тишина и тьма внизу казались теперь зловещими. Где-то вдали, за лесом и холмами, били орудия, но до нас долетало только отдаленное эхо…

— Я говорю, они их всех расстреляют, господин майор, — осмелился высказать свое мнение Илиуцэ. — Потому что куда же они их денут иначе?

— Расстреляют! — угрюмо подтвердил и Ефтене. — Немцы сейчас озлоблены до крайности, совсем озверели.

— А раньше, что ли, лучше были? Чертово отродье, — грубо отрезал Диакону.

Диакону с уважением относился к законам ведения войны… «Веди себя достойно, не как зверь! Дерись, пока человек вооружен, на то ты и солдат!» — обрушивался он на нас, когда, не стерпев, награждали мы иногда тумаками какого-нибудь зазнавшегося пленного фельдфебеля. Бесчинства гитлеровцев против военнопленных и мирного населения вызывали в нем отвращение… «Это — троглодиты!» — говорил он про фашистов.

Поэтому мы отнюдь не были удивлены, когда командир стал нас расспрашивать про мирное население. Я подробно доложил ему обо всем, что мы видели: рассказал о чехе, бежавшем от немцев с женой, детишками и старушкой матерью; об его волнении, когда он увидел свой горящий домик; о человеке, застреленном на улице; о гитлеровцах, выволакивавших жителей из домов и угонявших их в неизвестность…

Мой рассказ был прерван подошедшим командиром второй роты — неподалеку стояли с полсотни его бойцов, обычный состав наших рот в то время.

Диакону с командиром второй роты потолковал с полчаса; время от времени то один, то другой из них указывал вниз, на село.

— Главное, — несколько раз повторил Диакону, — удачно выбрать момент атаки. Если ты выйдешь из лесу слишком рано, ничего не получится. У немцев будет время двинуть свои части сюда, — он указал рукой на возможный путь продвижения противника. — А если выйдешь слишком поздно, немцы ударят сперва по нас, а затем повернут оружие против вас, и снова ничего не получится… Я думаю, лучше всего будет выступить спустя полчаса после того, как я двину в атаку свои роты вниз по шоссе. Тогда основные части немцев будут скованы нами, а вы сможете ударить им из лесу во фланг.